Взгляд очевидца на предисторию принятия закона о психиатрической помощи
А.А.Ковалев
Зимой 1986-1987 гг. на тексте одного из радиоперехватов – был такой засекреченный источник информации для руководства страны, который излагал суть радиопередач «голосов», вещавших на СССР, – в котором говорилось о политических злоупотреблениях психиатрией в стране, министр иностранных дел СССР Э.А.Шеварднадзе наложил резолюцию срочно доложить ему действительное положение дел в этой области. С этого вечера всерьез началась работа по подготовке реформы советской психиатрии. Я оказался в ней ангажированным на годы вперед. Скажу откровенно: никто не подозревал всей трагичности, глубины и сложности стоявших здесь проблем. У нас были только нравственные ориентиры. Имевшаяся информация позволяла занять позицию, но не давала возможности всесторонне проанализировать проблему и выйти на весомые и, главное, реалистичные предложения – всё, что можно, было скрыто от посторонних глаз. Правозащитники, хотя знали больше, всё равно были примерно в таком же положении.
Вместе с тем было абсолютно ясно, что белый мрак, окутавший страну в застойный период, не мог идти ни в какое сравнение с клиникой профессора Стравинского, описанной М. А. Булгаковым. Здоровый человек, попавший в психиатрическую больницу, мог быть обезволен одним уколом. Другой укол – и он предстаёт сумасшедшим. И практически никто не выходил после «лечения» здоровым. К счастью, «лечили» не всех. Иногда из гуманных соображений, когда госпитализированный здоровый человек попадал на честного психиатра, иногда просто из-за нехватки лекарств...
Списки «узников советской психиатрии» занимали одно из главенствующих мест среди озабоченностей наших западных партнеров положением дел в области прав человека в СССР. В них назывались фамилии около 300 человек, помещенных на психиатрическое лечение по политическим причинам и зачастую привлеченных к уголовной ответственности по политическим или религиозным статьям уголовного законодательства. Плюс к этому – те, кто к политике отношения никогда не имел. Многие годы в ответ на обвинения в злоупотреблениях психиатрией в политических целях, раздававшихся со всех сторон, советские психиатры либо гордо отмалчивались, либо говорили о клевете. В результате были вынуждены выйти (а фактически – исключены) из Всемирной психиатрической ассоциации, оказались в состоянии устойчивой нравственной, научной и интеллектуальной изоляции от зарубежного опыта.
Навешивание на любую критику ярлыка «клевета» ясно показывало, что советская психиатрия долгие годы была тяжело больна. Психиатры прекрасно распознают отсутствие у своих пациентов способности к критической оценке своих поступков. Это – симптом. У самих себя они его не заметили. Справедливости ради нельзя не отметить, что веру в собственную непогрешимость ввели в советский повседневный обиход не психиатры. Они были, хотя и яркими, но только исполнителями определенной сверху политической линии.
С началом же перестройки возник вопрос: действительно ли все благополучно в нашей психиатрии, нет ли рационального зерна в критике с Запада? А критика эта буквально леденила кровь. Суть ее можно вкратце свести к тому, что в СССР заведомо здоровых людей помещают в психиатрические больницы за их политические убеждения. Советским представителям передавались списки «узников психиатрии в СССР», которые впервые стали объектом самого пристального внимания МИД СССР, аппарата ЦК КПСС, где под руководством А.Н.Яковлева этими вопросами занимался входящий в идеологический отдел сектор прав человека, заведовал которым будущий пресс-секретарь М.С.Горбачёва А.С.Грачёв.
Нельзя не отметить, что власть и психиатрия традиционно находятся в достаточно тесных отношениях. Вспомним, например, крупнейшего политического мыслителя П.Я.Чаадаева, провозглашенного сумасшедшим из-за неугодности его воззрений императорскому двору. Наверное, «Философические письма» свидетельствуют об обратном... Есть и другие свидетельства, позволяющие сделать вывод о том, что с психиатрией всегда были шутки плохи. Одно из самых выразительных содержится в знаменитой Нагорной проповеди и звучит весьма определенно: «...Кто скажет: «безумный», подлежит геенне огненной» (Мат.5, 22).
Установление в СССР диктатуры миросозерцания вызвало не только нравственные, но и юридические последствия. Ст. 5810 сталинского уголовного кодекса, лихо перекочевавшая в качестве ст. 70 в УК РСФСР 1962 г., ст. 1901 УК РСФСР, наряду с системой диагностики психических заболеваний, разработанной академиком Снежневским, создали те самые предпосылки, при которых нестандартные убеждения с легкостью неимоверной могли трансформироваться в уголовное дело, а оно, в свою очередь, в психиатрический диагноз. Потому что был такой закон, потому что так учили и воспитывали психиатров. Добавим к этому простор для произвола при внесудебной принудительной госпитализации (т.н. «госпитализация по неотложным показаниям»), который давали действовавшие тогда инструкции, и картина станет еще более безрадостной.
В философской притче (а быть может, скорее в политическом памфлете, точно отражающим недавнее советское житие) Ф. Искандера «Удавы и кролики» поначалу удавам хватало для удовлетворения своих удавьих потребностей гипноза. А какой массовый гипноз может быть эффективнее утверждения: кто думает и говорит иначе, чем мы – сумасшедший.
Злоупотребления психиатрией набрали силу после пражской весны 1968 года и подписания Заключительного акта Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе, давшими мощный импульс правозащитному движению в Советском Союзе.
Но это функция, так сказать, воспитательная. Организационно проблема удушить инакомыслящих кроликов решалась двумя путями. Первый, более сложный, состоял в их привлечении по политическим и религиозным статьям уголовного законодательства с последующим помещением на принудительное лечение в больницах специального типа, принадлежащих МВД СССР. Система работала безупречно. Лицо, привлеченное к уголовной ответственности, могло быть направлено на судебно-психиатрическую экспертизу на любом этапе следствия или судом. Правда, до суда дело в таких случаях, как правило, не доходило. Более того, не доходили до суда и подсудимые – их на него не допускали из «гуманных соображений». Многие из них даже адвоката не видели в лицо.
Зачем нужны были такие нарушения уголовно-процессуального законодательства? Оказывается, дело в том, что даже резиновые формулировки уголовных статей, позволяющие судить за мысли, высказанные жене, друзьям или записанные, например, в дневнике, не давали в ряде случаев оснований для привлечения к уголовной ответственности. Тогда – экспертиза. А в СССР, как известно, дисциплина – и локальная служебная, и всеобъемлющая партийная – подменяла и совесть, и здравый смысл.
Психиатрический инструментарий борьбы с инакомыслием был доведен до совершенства. Это, естественно, давало психиатрам свободу рук для произвола в целом. Но произвол одних порождал произвол других. Потребовать изоляции человека в психиатрической больнице по «неотложным показаниям» мог кто угодно – соседи, начальник. Это – второй путь вытравливания «ересей» из «монолитного советского общества».
Бороться с этим монстром оказалось делом весьма непростым. Для того, чтобы начать движение в нужном направлении потребовался разговор моего отца, в то время работавшего первым заместителем министра иностранных дел СССР, с премьер-министром Н. И. Рыжковым, который удивился и возмутился, узнав о масштабах и механизмах злоупотреблений психиатрией в немедицинских целях. Рыжков спросил у отца, есть ли что-нибудь на бумаге. Получив подготовленную мной справку, на одном из ближайших заседаний политбюро он, по свидетельству присутствовавших, гневно выступил по этому поводу. Однако маховик психиатрических репрессий был раскручен настолько мощно, что ясной и твердой позиции Генерального секретаря, премьер-министра, министра иностранных дел и А.Н.Яковлева хватило только для того, чтобы придать легальность ведущейся работе. Причем легальность весьма относительную, так как по существовавшим тогда правилам всё происходящее на заседаниях политбюро держалось в строгой тайне и я не должен был об этом знать, а тем более ссылаться.
Творцы психиатрического беспредела – академики Марат Вартанян и Георгий Морозов со своими приспешниками – упорно делали вид, что в советской психиатрии всё безупречно. Впервые я с ними столкнулся лично на совещании в кабинете начальника управления внешних сношений Минздрава СССР Э. Косенко. На этом совещании молчаливо присутствовал и главный психиатр Минздрава СССР А. А. Чуркин. Я под внешнеполитическим углом зрения сформулировал стоящие задачи, освещая при этом профессиональные диагностические взгляды корифеев карательной психиатрии. Вартанян взорвался: «Как вы можете говорить о недостатках нашей психиатрии, когда ей рукоплещет весь мир!?» Такого неприкрытого лицемерия я уже не выдержал и весьма недипломатично прочитал ему мораль о критике в наш адрес, о списках жертв злоупотреблений психиатрией, о нашем изгнании из Всемирной психиатрической ассоциации. Кончил я словами о том, что нашей психиатрии никто и нигде не рукоплещет, и надо устранить причины, вызывающие критику, – таков социальный заказ и не нам с этим спорить. Расходились с совещания молча, даже не прощаясь, причём, разумеется, не по моей инициативе – я им, хотя и пассивно, дал возможность проявить элементарную вежливость.
Многие психиатры расценивали неизбежную перестройку их деятельности как настоящий Апокалипсис. В действительности же речь шла всего-навсего о том, чтобы их пациентов лечить в нормальных условиях и нормальными средствами, чтобы к больным относились с уважением, чтобы здоровые чувствовали себя в безопасности от карательной психиатрии. В конечном итоге всё это работало и на самих психиатров, так как без возвращения психиатрии здравого смысла им невозможно было вернуть себе уважения общества.
Я далек от того, чтобы огульно очернять судебных психиатров, а тем более психиатров вообще. Без их активной и самоотверженной помощи, например, из тех, кого я знаю, профессора Б. В. Шостаковича, и некоторых других, наведение порядка в советской психиатрии было бы ещё более проблематично. Среди психиатров было много людей, добросовестно заблуждавшихся и сменивших позиции, по-новому взглянув на вещи. Другие всё поняли без посторонней помощи. Так, один из них со стыдом мне рассказывал, как после войны, едва окончив институт, он без колебаний ставил диагноз, когда советские военнопленные ему рассказывали, что из гитлеровских лагерей они прямиком попадали в лагеря сталинские.
Решающую помощь в информировании нас о правовом уровне советской психиатрии оказали профессор С. В. Бородин и С. В. Полубинская из Института государства и права АН СССР, возглавляемого блестящим юристом академиком В. Н. Кудрявцевым. Институт первым из государственных структур поставил вопрос о необходимости коренной реформы нашей психиатрии. Оттуда мы и получили первую достойную доверия информацию.
Поначалу задача казалась достаточно стандартной: разобраться, что происходит, подготовить предложения по реформе нормативных актов, внести их за подписью Шеварднадзе и министра здравоохранения в Политбюро. Неожиданности, сломавшие эту схему, начались практически сразу. Прежде всего потому, что мы встретились с небывалым сопротивлением Минздрава. Естественное желание изучить действующие инструкции встретило у тамошних бюрократов весьма неожиданную реакцию: «никаких инструкций нет», говорили они нам. Мы же знали: есть. И не просто потому, что иначе быть не могло. У нас были их копии, вернее распечатки из них, попавшие к нам чуть не детективным путем.
При нашем первом знакомстве с главным психиатром Минздрава СССР А.А.Чуркиным я упомянул об этой инструкции под заранее продуманным и согласованным с руководством предлогом:
– Мне надо доложить руководству предложения по мерам, которые надо принять для возвращения СССР во Всемирную психиатрическую ассоциацию. – Эта завлекалочка была придумана, чтобы советские психиатрические феодалы и инквизиторы в одном лице согласились на реформирование их домена, а дабы сдвинуть дело с мёртвой точки, им надо было посулить нечто такое, что без этого им казалось невозможным. – В частности вызывает вопросы инструкция о психиатрическом освидетельствовании.
– Такой инструкции нет, – вскинулся Чуркин.
Я достал из кармана свой блокнот, пролистал и открыл его на нужной странице.
– Ну как же нет, Александр Александрович? Её полное название «Инструкция о порядке первичного врачебного освидетельствования граждан при решении вопроса об их психическом здоровье». Первый заместитель министра здравоохранения Щепин утвердил её 26 июня 1984 года.
– Такая инструкция есть, – с сомнением, чуть ли не вопросительно, признал Чуркин, который понял, что ему некуда деваться. – Только откуда вы о ней знаете?
– У нас есть свои возможности получения необходимой информации...
Ответ на вопрос, почему столь тщательно скрывался даже сам факт существования этого документа, лежал на поверхности. В его пункте 8 говорилось следующее: «В случаях, когда поведение лица, не состоящего на психиатрическом учете, вызывает у окружающих подозрение на наличие у него острых психических расстройств, способных угрожать жизни и безопасности этого лица или окружающих его лиц, а также к нарушениям общественного порядка, а сам он от посещения врача-психиатра отказывается», он освидетельствуется врачом бригады скорой психиатрической помощи или врачом-психиатром психо-неврологического диспансера «по вызовам официальных должностных лиц, родственников или соседей». Не будем на этом останавливаться и перейдем к пункту 9 этой удивительной бумаги. Приведем и его максимально полно, чтобы избежать обвинений в передёргивании. Итак: «Отдельные лица, дезорганизирующие работу учреждений, предприятий и т.п. нелепыми поступками, многочисленными письмами нелепого содержания, а также необоснованными требованиями, могут быть освидетельствованы врачом-психиатром непосредственно в этих учреждениях...»
Попробуем вдуматься в приведенные пассажи. «Подозрения» у каких-то «окружающих», не имеющих специального, а может быть, вообще никакого образования, позволяют вызвать скорую, которой, скорей всего, и разбираться-то некогда, болен человек или здоров. А какой простор для должностных лиц, родственников или соседей приструнить неугодного! Апофеозом в этом пункте является предоставление возможности освидетельствовать человека, которого можно подозревать в том, что он не угрожает, а только может угрожать общественному порядку.
Смутно все сформулировано, нарочито смутно. А как разобраться, обоснованные требования или нет? Где критерии нелепости? И, наконец, а судьи кто?! В результате, практически любой человек, выбивающийся из общей массы нестандартным мышлением, экстравагантностью, правдоискательством наконец, мог быть госпитализирован, используя медицинскую терминологию, «по неотложным показаниям» или помещен судом на принудительное лечение.
Мне неоднократно приходилось встречаться с жертвами психиатрического беспредела. Многие из них приходили ко мне в МИД за помощью. Мрак в белых халатах вламывался к ним в квартиры и насильно увозил в психушки после того, как они выводили на чистую воду нечистых на руку начальников, выступали за элементарную справедливость. Само наличие психиатрического диагноза (а снять его было практически невозможно) лишал их многих элементарных прав. Некоторым из них приходилось бежать из родных городов, бросать семьи, чтобы избежать нового помещения в психиатрические застенки. Иногда им удавалось помочь, иногда нет...
Конечно, были и другие посетители. При общении с ними буквально физически чувствовалась опасность. Один из них пришел ко мне незадолго до того, как попробовал зарубить топором прокурора в его собственном кабинете.
Пришлось мне столкнуться с психиатрической гнусностью и в стенах МИДа. Выяснилось, что одному моему коллеге – человеку честному и принципиальному – его бывший начальник подстроил психиатрический диагноз. Сделано все было «по высшему классу» – психиатры его даже не видели! Но диагноз записали. Мой сослуживец многие годы находился в полном неведении об этом до тех пор, пока его не направили на несколько дней в загранкомандировку. Снять этот липовый диагноз оказалось делом непростым – его подписал один из психиатрических генералов. К счастью, мой партнёр из института им. Сербского оказался его учеником. Придя на следующее утро после моей просьбы помочь моему коллеге, я застал его около поста милиции. Красные глаза, помятое простынно бледное лицо... (Впрочем, он меня сразу предупредил, что снятие диагноза будет мне стоить двух бутылок хорошего коньяка.) Оказалось, что он приехал прямо от корифея. Пока я его отпаивал кофе в своём кабинете, он поведал, что его задачу очень упростило то, что записанного в истории болезни моего коллеги диагноза попросту не существует.
Параллельно с юридическими «изысканиями», о которых говорилось выше, нами велись и другие. Список жертв карательной психиатрии, представленный нашей делегации в Вене дополнялся нами из всех возможных источников фамилиями, которые в нем в действительности не фигурировали. Проверить направленный нами в ведомства «венский список» по первоисточнику, к счастью, никому в голову не пришло.
Разумеется, мы это делали далеко не ради чисто научного интереса. Составленные таким образом списки рассылались на проработку во все ведомства для возможного пересмотра участи названных в них людей. Возможного – так как в них оказывались и настоящие – уголовные – преступники, действительно страдающие психическими болезнями. Порой, правда, нас обманывали и с этим...
В подавляющем большинстве случаев медики пришли к выводу: фигурирующие в этих списках люди могут быть выписаны из психиатрических больниц или переведены из тогда существовавших спецбольниц системы МВД в обычные больницы, принадлежащие Минздраву СССР.
Это – относительно известная сторона дела. В тени осталась действительная работа по освобождению жертв карательной психиатрии. Выглядела она порой драматично.
Прорыв состоялся при подготовке первого визита Горбачёва в США. Среди многочисленных справок был официально доложен документ, в котором перечислялись фамилии людей уже выпущенных из психиатрических больниц и тех, которые будут выпущены до его начала. Упрек в показухе здесь неуместен. Мы это делали не для американцев. А упустить уникальную возможность мощного давления на психиатров, правоохранительные органы и суды, которые, к сожалению, охотно продлевали сроки принудительного лечения и весьма неохотно его отменяли, мы считали недопустимым. Разумеется, списки были составлены при участии психиатров после того, как ими было проведено переосвидетельствование этих пациентов.
Тем не менее в последний момент кто-то где-то решил пойти на попятный. Механизм освобождения инакомыслящих из психиатрических застенков забуксовал. Пришлось прибегнуть к жестоким мерам убеждения и объяснить психиатрам, или, через них «заинтересованные министерства и ведомства», что дезинформация Генерального секретаря ЦК КПСС может вызвать тяжелые последствия. Конечно, в том что им говорилось, были изрядные передержки. Но как раз они-то и подействовали. Вывод я сделал предельно чёткий: «Делайте, что хотите, но сдержите обещания. Иначе нам всем не сносить головы».
В результате мое рабочее место превратилось в какое-то подобие оперативного штаба по выписке из психиатрических лечебниц. Телефон разрывался. «Суд отказывается отменить принудлечение.» – «Делайте что хотите, но сдержите обещание.» – «Мы ничего не можем сделать с судом!» – «Можете!» – «Х отказывается выписываться к сестре» – «Ищите другого родственника.» – «Х в служебной машине в сопровождении машины ГАИ едет к...» – «А ГАИ то зачем?» – «Для скорости. Чтобы успеть к началу переговоров.» – «Y выехал из больницы на служебной машине.» «Y вошел в квартиру, открыв дверь своими ключами.» И так далее.
Было ясно, что для наведения порядка в психиатрии нужен хороший закон. Мощное по временам начального этапа перестройки оружие нам дал тот факт, что в пресловутый ленинский период вопросы освидетельствования душевнобольных регулировались Постановлением (инструкцией) Народного Комиссара юстиции. Данное Постановление было подписано П. И. Стучкой и опубликовано в «Известиях».
Это было доложено Э.А.Шеварднадзе, который в полной мере понял убойную силу «ленинских норм» для советской психиатрической инквизиции. Закрутилась работа по пробиванию решения Политбюро о необходимости принятия законодательного акта, регулирующего все аспекты оказания психиатрической помощи. К сожалению, Минздрав вкупе с карательными органами преуспели в борьбе с МИДом. В результате 5 января 1988 года на свет явился Указ Президиума Верховного Совета СССР, вводящий в действие половинчатое Положение об условиях и порядке оказания психиатрической помощи. Положение появилось на свет в муках – и сторонников, и противников перестройки психиатрии. Хотя оно было разработано по инициативе Шеварднадзе, в записке которого в ЦК были заданы его ключевые параметры, оказать влияние на текст мы смогли только на этапе его письменного голосования членами Политбюро.
Несмотря на все недостатки Положения в нем было немало позитивных моментов. Прежде всего это была первая попытка именно законодательного, а не ведомственного регулирования оказания психиатрической помощи. Устанавливались жесткие сроки освидетельствования и переосвидетельствования пациентов, не добровольно помещенных в психиатрические больницы. Положение предусматривало не только административный, но и судебный, а также прокурорский контроль за действиями психиатров. Вместе с тем механизм такого контроля был обойден молчанием, а поэтому работать он не мог. Специальные психиатрические больницы, находившиеся в ведении МВД, передавались органам здравоохранения. Однако и это решение саботировалось до последнего. Одна из отговорок состояла в том, что зарплата персонала в спецбольницах выше, чем в обычных. Положение предусматривало установление уголовной ответственности за помещение в психиатрическую больницу «заведомо здорового лица». Благо ни о ком нельзя сказать, что он здоров «заведомо», нельзя не признать, что формулировка составлена мастерски с точки зрения её недейственности.
Был в Положении и самодостаточный для практически любых злоупотреблений пункт, согласно которому «лицо, совершающее действия, дающие достаточные основания предполагать наличие у него выраженного психиатрического расстройства, при этом нарушающее общественный порядок либо правила социалистического общежития (выделено мной – А.К.)... может быть подвергнуто без его согласия, согласия его родственников или законных представителей первичному психиатрическому освидетельствованию». Более расплывчатой и дающей простор любому произволу формулировки, чем пресловутые «правила социалистического общежития» придумать невозможно, так как их можно было трактовать абсолютно произвольно.
Другими словами, то позитивное, чего удалось добиться, было практически сведено на нет отсутствием механизма и традиционно резиновыми формулировками. Вместе с тем нет оснований преуменьшать значение Положения. Его принятие положило начало последующим реформам психиатрии.
Разумеется, по тем временам даже при полной поддержке министра, ничего не удалось бы сделать без тесного товарищеского сотрудничества с реформаторски настроенными сотрудниками аппарата ЦК КПСС. Там за эти вопросы взялся сектор прав человека, который тогда возглавлял А. С. Грачев. Именно благодаря непререкаемому в то время авторитету всесильного партаппарата психиатры начали сотрудничать с МИДом.
Позже, когда работа приблизилась к опасной черте, курирующий заместитель министра А. Л. Адамишин передал мне указание Шеварднадзе действовать в полностью автономном режиме, чтобы никто – ни в аппарате ЦК, ни в МИДе, включая моего собственного непосредственного начальника Ю.А.Решетова, – не знал чем и как я занимаюсь.
Вскоре меня вызвал А.И.Глухов, руководивший нашим Управлением. У него в кабинете был незнакомый мне мужчина. Шеф распорядился, чтобы я срочно принёс ему все (он очень ясно интонационно подчёркнул, что именно все, а потом для ясности повторил это ещё раз) черновики бумаг, которые я накануне передал для Шеварднадзе. Разумеется, это указание я выполнил не совсем точно, оставив себе кое-что про запас – без этого я просто не смог бы дальше работать. Минут через 20-30 Глухов пригласил меня опять. Он был мрачен. Оказывается, незнакомец, которого я у него видел, был порученцем Шеварднадзе, по распоряжению которого все без исключения бумаги по психиатрии я должен был ему передавать без визы, чтобы не оставлять следов на бумаге, и только в руки тогдашнему фактическому руководителю секретариата министра, будущему министру иностранных дел И.С.Иванову, которому я был должен докладывать на словах, кто ещё в курсе вопроса и, в случае необходимости, откуда получены сведения.
Об опасности здесь говорится не для красного словца. Попытки меня припугнуть разными, в том числе психиатрическими методами – мелочь, хотя и неприятная. Крупная провокация, о которой речь пойдет ниже, была предпринята накануне визита американских психиатров в СССР. Этот визит был нами инициирован по тем же внутриполитическим соображениям. Надо было получить мощный импульс извне, чтобы были веские аргументы для нового рывка перестройки психиатрии. Главным было добиться принятия решения о разработке действенного закона, строго регламентирующего все аспекты оказания психиатрической помощи и делающим невозможными новые политические злоупотребления блюстителями идеологической чистоты общества в белых халатах. Не менее важная, хотя и быстрее осуществимая задача состояла в том, чтобы выписать из психиатрических больниц максимальное количество политических и религиозных заключенных.
Разумеется, чтобы советские психиатрические генералы согласились на проведение такого мероприятия, им надо было посулить нечто такое, что им казалось невозможным. Поэтому, аргументируя необходимость визита, мы всячески обыгрывали тезис о том, что успешное проведение визита сделает возможным возобновление советского членства во Всемирной психиатрической ассоциации. Эту наживку они проглотили.
Первая встреча для подготовки визита американских психиатров в СССР проходила 9-12 ноября 1988 г. в Москве. Было заранее решено, что и подготовка к визиту, и сам визит будут проводиться под эгидой МИД СССР и Государственного департамента США, накопивших к тому времени уже немалый опыт по решению сложных правочеловеческих проблем. Соответственно, мне было поручено возглавить советскую делегацию, моим американским контрагентом был представитель Госдепа США посол Р. Фарранд. Американская сторона передала нам документ, содержащий условия, необходимые для успешной работы делегации. Первоначально он нам показался неприемлемым.
Американская делегация поставила себе четко очерченную задачу. Она состояла в том, чтобы определить, идет ли перестройка в советской психиатрии и сохранялись ли на тот период предпосылки для злоупотреблений ею в немедицинских целях. В соответствии с этим строился весь план работы американских специалистов. Нам был представлен список на 48 человек, из которых планировалось обследовать 15 госпитализированных больных и 12 человек, выписанных из больниц, что в конечном итоге и было сделано.
Не будем домысливать, какие трудности были у американских специалистов. Ясно было одно: им нужны стопроцентно достоверные по принятым в США критериям результаты их работы. Но сложилась ситуация, при которой осуществление политической воли сторон к началу сотрудничества зависело не только от правильного толкования намерений контрагента, но и от возможностей чисто технического характера. И, главное, от преодоления нашего безукоризненно отлаженного механизма противодействия реформам. Казалось, действовавшего порой на уровне законов природы.
Успеху переговоров помогло то, что буквально накануне их начала главный психиатр Минздрава СССР А. А. Чуркин признал случаи «гипердиагностики» и «неоправданно долгого нахождения на принудительном психиатрическом лечении». Не будем забывать при этом, что разработанная советскими психиатрами система диагностики психических заболеваний способна удовлетворить самый изощренный вкус самого взыскательного к обществу – не к себе! – политикана. Слово «гипердиагноситка» в этом контексте звучит весьма зловеще.
Здесь уместно упомянуть о том, что как «медицинскую» часть нашей делегации возглавлял Чуркин, так с американской стороны эти функции выполнял один из крупнейших американских авторитетов в области судебной психиатрии доктор Лорен Ротт. Именно во многом благодаря ему удалось возобновить советско-американский диалог в области психиатрии и, тем самым, дать новый импульс реформе советской психиатрии. Я почувствовал в Л. Ротте человека увлечённого своим делом и которому можно доверять. Поэтому, когда в один из критических моментов подготовки к визиту мы на ходу, без свидетелей, обменялись мнениями и Л. Ротт практически подтвердил мои предположения относительно целей и возможных результатов визита, я стал исходить из этого уже не как из собственной неизвестно правильной или нет догадки, а как из объективной данности. В докладной записке министру я написал примерно так: с высокой мерой вероятности можно ожидать, что... (далее следовали мои, подтверждённые Л.Роттом, выводы). Глухов и Адамишин, хотя и не без колебаний (а предположения высказывались довольно рискованные) записку подписали. Всё это очень помогло советско-американской «психиатрической разрядке» со всеми вытекающими отсюда внутренними последствиями.
Главное расхождение между нами и американцами, разумеется, было политическим. Мне была предоставлена достаточная свобода маневра с единственной, но очень существенной оговоркой – визит ни в коем случае не должен походить на инспекцию, а благо он в действительности инспекцией и был, проводиться на основе взаимности. Ю. А. Решетов, который тогда был заместителем начальника управления, в котором я работал, и наши психиатры заранее предвкушали, как они будут выискивать в американских психиатрических больницах политических заключенных. Для вида пришлось немного поиграть в эту игру и мне.
Р. Фарранд занял крайне негибкую позицию: никакого ответного визита, никакой взаимности. «Какая может быть взаимность, когда у вас есть политические злоупотребления психиатрией, а у нас нет?», – вопрошал он. Когда уже, казалось все было согласовано и решено, а члены советской и американской делегаций начали подниматься из-за стола для рукопожатий и теплых самопоздравлений, я был вынужден взять слово и, подводя итоги переговоров, подчеркнуть, что визит будет осуществлен на основе взаимности. Фарранд сорвался на крик, чем доставил мне немалое удовольствие – всегда любопытно быть свидетелем скандального нарушения самих азов дипломатии. В ответ я ему сказал, что он пытается навязать нам режим капитуляции и ответственность за срыв визита, вопреки с таким трудом достигнутой договоренности между советскими и американскими психиатрами, ляжет на Государственный департамент.
Разумеется, я знал, что на следующий день А. И. Глухов в рамках визита госсекретаря США Дж. Шульца должен был встречаться с помощником госсекретаря США по правам человека Р. Шифтером и не сомневался, что этот умный и тонкий дипломат займет иную позицию, чем его подчиненный, что и произошло.
Суть достигнутого соглашения, которое здесь цитируется почти дословно, состояла в том, что группе американских психиатров и других экспертов будет позволено осмотреть пациентов, посетить психиатрические больницы, обсудить вопросы законодательства и психического здоровья с тем, чтобы констатировать новое развитие психиатрической практики в Советском Союзе.
В итоге успешного завершения этого визита обе стороны были намерены интенсифицировать профессиональные контакты сотрудничества между советскими и американскими психиатрами. В этом контексте американская делегация ожидает ответного визита советских психиатров в США и предпримет все необходимые меры, чтобы обеспечить советским представителям возможность изучить и проанализировать американскую психиатрическую практику в благоприятных условиях, соответствующих целям советского визита и интересам продолжения сотрудничества.
Эта информация была зачитана по завизированному Чуркиным тексту в пресс-центре МИД СССР и обнародована за океаном.
Но самое интересное началось, когда все было окончательно согласовано и настало время выполнять взятые нами на себя обязательства. Частично сложности возникли из-за того, что достигнутые договоренности по техническим аспектам визита носили устный характер. Я заблокировал подписание какого-либо, пусть и неформального, документа – его пришлось бы согласовывать со всеми на свете, включая руководство Минздрава, МВД и КГБ СССР, что было заведомо невозможно. Отсюда – и многие разногласия. Кое-что, честно говоря, просто подзабылось – в нашей делегации почти ничего не записывал, а мне писать всё было просто нереально – всё-таки приходилось постоянно быть начеку, реагировать, искать компромиссные варианты, успокаивать... Но основные проблемы возникли по вине генералов от советской психиатрии и медицины в целом. Дело в том, что пациенты, которые в первую очередь интересовали американских психиатров, проходили психиатрическую экспертизу в Институте имени Сербского. На их историях болезни стоял гриф «секретно». Экспертизу проводили академики и именитые профессора. В историях болезни встречались вещи чудовищные. Например, одного из пациентов отказывались выписать из больницы до тех пор, пока он не откажется от своих религиозных убеждений, за которые он и был госпитализирован. Все это хотели скрыть и поэтому решили дать задний ход.
У нас с американцами был согласован чёткий график подготовки к визиту, включая передачу американским психиатрам ксерокопий историй пациентов, которых они с согласия этих пациентов должны были осмотреть. Истории болезни были рассекречены и частично, что называется под эмбарго, переданы мне. Подошел и прошел срок их передачи американцам, а согласия на неё Минздрава, несмотря на мои настойчивые напоминания, так и нет. Наконец раздаётся телефонный звонок и один из Минздравовских начальников, говорит мне радостным голосом, что решение об их передаче принято. Я ответил, что немедленно вызываю представителя посольства США. Не успел я передать истории болезни, как вновь звонит тот же минздравовец и уже совсем иным, официальным тоном заявляет: «Сегодня утром состоялось совещание всего руководства министерства, на котором было принято окончательное решение никаких историй болезни никому не передавать». Я уточнил, был ли он сам на этом совещании. Он ответил утвердительно, ещё раз подчеркнув, что на совещании присутствовало все руководство. Другими словами, меня специально дезинформировали с тем, чтобы свести счеты и при этом демонстративно сорвать визит. Разумеется, минздравовцы прекрасно знали, что за несанкционированную передачу такого рода информации была предусмотрена уголовная ответственность.
Такое решение означало не только срыв визита и конец перестройки психиатрии, но и победу самой чёрной реакции в целом. Положение спас Э. А. Шеварднадзе, позвонивший министру здравоохранения Чазову и попросивший «сделать всё необходимое для успеха визита». Несмотря на это, главный советский «медик», как мне рассказывали очевидцы, кричал накануне визита, что «Ковалёв торгует честью и достоинством родины». Что ж, у каждого своё понимание об этой самой чести и об этом самом достоинстве...
Итак, политически Минздраву деваться было некуда. Тогда он прибег к техническим средствам. Мне было заявлено, что ксерокопий нам, а соответственно и американцам, дать не могут, так как в Минздраве сломаны ксероксы, причем все. В институте имени Сербского и в вартаняновском центре психического здоровья, естественно, тоже. В кабинете Г. Н. Милёхина, в котором хранились истории болезни, произошел пожар. К счастью, истории болезни каким-то чудом уцелели. Ксерокопировать их пришлось в МИДе.
Американцы, конечно, не могли не почувствовать, что подготовка визита сталкивается со значительными сложностями. Поэтому в декабре Р. Фарранд и Л. Ротт приехали на однодневные, но затянувшиеся до глубокой ночи переговоры. Опять – реальная возможность срыва визита. В том числе из-за инверсии его содержания и формы, выпестованной десятилетиями монополии на истину и закрытости советского общества, боязнь того, «что скажет княгиня Марья Алексеевна». И заокеанская, и своя, советская. Заокеанская – от того, что она увидит. Своя – что кому-то открыли ранее закрытое. Несколько раз приходилось говорить переводчице не переводить высказывания наших психиатров, объявлять перерывы, чтобы их успокоить. В скобках отмечу, что Фарранд по-русски понимает и поэтому он не мог не видеть и не понимать того, что происходит. Выдержанный, хотя и эмоциональный Л. Ротт в один момент сказал, что дальнейшие переговоры бессмысленны. Чуркин срывался на крик. Всё же часам к четырём утра удалось договориться.
«Исчезновения» пациентов и прочие несуразности продолжались до последнего момента, когда судьбу визита решали считанные часы. Одного из «пропавших» пациентов мы с Милёхиным и его командой разыскивали до четырех часов утра, сидя в его кабинете в Институте им. Сербского. Нам упорно говорили, что из одной больницы его увезли, а до другой не довезли. Нашли мы его только через главврача больницы, куда этого пациента всё-таки привезли. Главврачу, наверное, испортили настроение, так как мы его обнаружили у любовницы. А от того, удастся ли его показать американским психиатрам зависело, выполним ли мы в последний момент наши обещания и состоится ли визит. Порой дипломатическая работа походит на сборник анекдотов...
Здесь уместно отметить, что среди случаев, с которыми в конце концов ознакомились американские психиатры в ходе своего визита в СССР, были такие «криминалы»: правозащитная деятельность, Украинская Хельсинкская группа (эмоциональная вспышка в помещении собеса; посещение квартиры А. Д. Сахарова - в прошлом - правозащитная деятельность; написал книгу о поэте Высоцком, автор других антисоветских сочинений; распространял литературу (Солженицын, Зиновьев, Медведев); защищал права инвалидов, подписывал обращения и т.д.)[1]. Разумеется, среди пациентов, осмотренных американцами, были и террористы, и убийцы.
В результате всех сложностей, в том числе и привходящих, окончательно вопрос о визите был решен буквально накануне его начала «передовой группой» американской делегации.
«Линия фронта» и при подготовке визита, и при его проведении проходила не по национальному и государственному принципу. Она разделяла тех, кто за здравый смысл, и тех, кто против него... Нельзя не отдать должного догматикам – убедительности у них хватало... на обе стороны. Это были переговоры в переговорах (или переговоры в квадрате), когда диалог шел не только с внешним собеседником, но и – главное! – с собеседником внутренним.
Визит всё-таки состоялся с 26 февраля по 12 марта 1989 г. Работа делегации и ее выводы подробно изложены в докладе по итогам визита. Поэтому не буду его пересказывать.
Как мы и договаривались с американцами, перед обнародованием своего доклада они прислали его текст нам с тем, чтобы мы смогли дать свои комментарии для публикации вместе с докладом. Когда готовились наши комментарии, я приболел, и они были переданы посольству США в Москве без меня. Выйдя на работу и узнав об этом, я прочитал этот документ с сопроводительной нотой, подписанной Ю. А. Решетовым, который в то время был начальником моего управления, и пришел в ужас. Медицинская часть комментариев была написана предельно конфронтационно и попросту грубо. Выгодно от неё отличалась юридическая часть, составленная профессором С. В. Бородиным и С. В. Полубинской. Медицинскую часть мы переделывали вместе с теми специалистами, которые не имели отношения к первому варианту. Но он-то был отправлен! Пришлось долго уговаривать Решетова заменить это безобразие новым текстом. В конце концов он согласился. А вызванный мною представитель американского посольства раз десять просил повторить, что предыдущий вариант аннулирован и что мы просим считать, что его не было. Наверное, он на меня смотрел примерно также, как я смотрел на Р. Фарранда в момент его срыва. Однако американцы проявили мудрость и, насколько мне известно, нигде ни разу не обмолвились об этой истории.
Вскоре после визита было восстановлено советское членство во Всемирной психиатрической ассоциации[2] и моё, честно говоря, волюнтаристское обещание оказалось выполненным.
Сразу после окончания визита была внесена записка в ЦК КПСС с проектом его постановления, обосновывавшая необходимость принятия закона, о котором речь шла выше. Против этого уже не могли возражать ни медики, ни юристы.
Мощное сопротивление возникло с достаточно неожиданной стороны. Когда постановление ЦК уже, что называется, было «на выходе» особое мнение по этому поводу написал член политбюро Чебриков, возглавлявший до и в самом начале перестройки КГБ и при первой возможности убранный с этой должности Горбачёвым. Я подготовил ответ Шеварднадзе на эту писанину. Министр его подписал и уехал в отпуск. Через какое-то время меня вызывают в секретариат Министра и показывают новую бумагу Чебрикова по тому же поводу. Тон бумаги был очень нехорош, и я решил подготовить адекватный проект ответа. Почему не принимать закон, если в его необходимости уверены и в Минздраве, и в Минюсте, и ведущие юристы, включая академика Кудрявцева? – говорилось в нём. Проект был отправлен Шеварднадзе на юг и он, несмотря на свою всегдашнюю деликатность, это неприкрытое издевательство подписал. Чебрикову крыть уже было нечем, и постановление, наконец, было принято.
О роли Чебрикова в создании и сохранении карательных механизмов говорит и следующее. После того, как психиатры были поставлены под контроль, он, несмотря на активное сопротивление МИДа, «пробил» Минздравовский документ, допускающий любой произвол на основании одного лишь подозрения в алкоголизме или наркомании. Разумеется, этот документ был также подготовлен карательными медиками. Думаю, что общество спасла от наркологических репрессий только отставка Чебрикова.
После принятия постановления ЦК работа по подготовке закона закрутилась вовсю. Председательствовал в межведомственной рабочей группе профессор В. П. Котов. Тон работе помимо него задавали С. В. Бородин и С. В. Полубинская, подготовившие авторский проект закона. Мне тоже приходилось ходить на все заседания, которые, кстати, проходили в институте Сербского, и выступать достаточно активно. Когда проект закона был готов и одобрен заинтересованными министерствами и ведомствами, я предложил заняться им члену комитета по законодательству Верховного Совета СССР А. Е. Себенцову, которого хорошо знал по работе над законом о свободе совести. Он сразу согласился.
Первое заседание рабочей группы Верховного Совета под его председательством проходило в октябре 1990 г. буквально накануне моего отъезда в Женеву для согласования «Принципов защиты лиц, страдающих психическими заболеваниями, и улучшения здравоохранения в области психиатрии». На этом заседании присутствовал Л. Ротт, очень точно обозначивший в своём выступлении проблемы, которые по его мнению должен был решить закон.
Я считал, что «Принципы защиты лиц, страдающих психическими заболеваниями, и улучшения здравоохранения в области психиатрии» должны быть приняты в таком виде, чтобы их можно было максимально эффективно использовать в наших внутренних баталиях. Разработанный проект закона давал мне достаточную свободу манёвра.
Не буду подробно останавливаться на этом документе. Скажу лишь, что его принятие существенно помогло в разработке соответствующего закона. И ещё одно. Сейчас, наверное можно признаться, что согласие на эти принципы от имени СССР в Женеве в ноябре 1990 года я давал без санкции Москвы. Во-первых, потому что я исходил из их необходимости. Во-вторых, отход, который я себе позволил от одобренного ведомствами законопроекта (по крайней мере я на это рассчитывал и этот расчет оправдался) я мог обосновать, конечно, не буквой, а духом законопроекта. Более того, я категорически воспротивился тому, чтобы содержание достигнутых договоренностей докладывались шифрсвязью в Москву, так как это могло бы поломать достигнутый компромисс – телеграмма неизбежно попала бы в Минздрав, и Чазов и его друзья – карательные психиатры – предприняли бы все возможное и невозможное для того, чтобы меня дезавуировать. В этом случае реформа нашей психиатрии вновь вернулась бы к своему начальному рубежу. В жизни общественной – я в этом глубоко убежден – максимальная информированность людей абсолютно необходима с тем, чтобы общество могло саморегулироваться, чтобы оно было гражданским, а государство правовым. Аппаратная, и в ряде случаев политическая борьба – дело иное. Для того, чтобы в ней добиться решений нужных для общества и для каждого конкретного человека, порой бывает необходимо всю ответственность брать на себя. Но это возможно только в случае полной уверенности в своей правоте и готовности к немалому риску. Помимо этого, я убежден, что проводил линию высшей государственной власти. В данном случае я решился пойти на этот риск и пренебречь внутриведомственными дрязгами, которые могли испортить дело. И этот риск отчасти оправдался, так как удалось закольцевать проблему и добиться максимального учёта Принципов в разрабатываемом проекте закона, который должен был приниматься Верховным Советом СССР осенью 1991 года. Августовский путч и вызванный им развал Союза сделал это невозможным. Однако работа не пропала даром – российский закон во многом повторяет наш проект.
Главное же – в период Перестройки удалось политическими и законодательными средствами остановить психиатрическую опричнину. Может ли она возродиться? Безусловно. Те, кто считают себя «государственниками» (то есть теми, для которых государство – всё, человек – ничто), безусловно, как минимум, не возражали бы против этого. Для того, чтобы ликвидировать карательную психиатрию, потребовались годы напряжённой борьбы. Чтобы её возродить, достаточно даже не злой воли (хотя и её нельзя исключать, особенно со стороны тех, кто благодаря этому упрочил бы своё положение в обществе, получил бы дополнительную власть), а простого недомыслия, ошибки, просчёта.
От редактора. Воспоминания Андрея Анатольевича Ковалева раскрывают крупную с 1986 года роль в подготовке почвы для Закона о психиатрической помощи Э.А.Шеварнадзе и его помощника. Для психиатров это неожиданный и очень интересный аспект проблемы. Вне поля зрения автора остались другие мощные и более ранние течения, которые конвергировали в ту же сторону. Это были, в первую очередь, усилия самих больных и их родственников; усилия так наз. диссидентов, особенно Александра Сергеевича Есенина-Вольпина и Александра Пинхосовича Подрабинека; усилия выдающегося юриста-практика в области психиатрии Александра Иосифовича Рудякова, а также усилия внутри самой профессиональной корпорации врачей-психиатров Семена Самуиловича Гурвица, Игоря Яковлевича Дашевского и др. Усилия на высоком государственном уровне раньше не были известны, и в этом отношении воспоминания А.А.Ковалева открывают значительно больший горизонт, демонстрируя, что во всех социальных слоях были люди, сохранившие трезвый взгляд на вещи и волю к отстаиванию естественных прав человека.
Примечания
[1] Schizoprenia Bullutin. Nationale Institute of Muntal Health. Supplement to Vol. 15, No. 4, 1989, p. 134-137.
[2] Членство отечественной психиатрии В ВПА было восстановлено в лице НПА в октябре 1989 года и спустя два года – для РОП. Всесоюзное общество психиатров перестало существовать (прим. ред).
