Психология шизофрении. Часть 2

Часть 1 См. НПЖ, 2009, № 3

Ганс В. Груле (Гейдельберг)

Psychologie der Schizophrenie von Dr. Hans W. Gruhle, A.O. Professor fuer Psychiatrie und med. Psychologie an der Universitaet Heidelberg, BERLIN, 1929. – Перевод с немецкого Евгении Григорьевны Сельской (после окончания в 1976 г. МГПИИЯ им. Мориса Тореза, более 30 лет преподаватель немецкого языка на городских курсах иностранных языков). Редакция выражает глубокую признательность Евгении Григорьевне за перевод, и Марку Евгеньевичу Бурно – за предоставленную работу Груле и инициативу по ее переводу.

Расширенный реферат ежегодного собрания Немецкого объединения психиатров. Вена, осень 1927 г.

IV. Нарушение мыслительных процессов

Одним из наиболее интересных психических первичных феноменов шизофрении является нарушение мышления. Чтобы понять, что это такое, вспомним те нарушения логики, которые нам известны у здоровых людей. Проще всего обратиться к тем случаям, когда в цепочке мыслей теряется одно звено – подводит память. Например, надо устно умножить 3 на 249 (3х249). Что я делаю: 3х200=600; 3х40=120; 3х9=27. теперь надо сложить три суммы, и тут я замечаю, что забыл первую. Другой случай: здесь нарушение касается не отдельных звеньев, а их соединения, т.е. мыслительных процессов в узком смысле. Передо мной известная всем математическая задачка: из трех труб вливается в бассейн вода, наполняя его за 5 часов. Диаметр труб соотносится как 5:7. Сколько часов потребуется для каждой из труб? Здесь следует составить уравнение. Я думаю: 5 часов трубы работают вместе, чтобы заполнить бассейн. Если бы у них был одинаковый диаметр, то каждая из них в отдельности должна была бы работать вдвое дольше. Но у них соотношение диаметров 5:7. Итак, за 5 часов одна труба заполнит 5/12, а другая 7/12 всего объема. Если одна из труб за 5 часов наливает 5/12, то 12/12 она наливает за 12 часов. Если вторая труба наливает за это время 7/12 , то 12/12 она нальет за 8 и 4/7 часа. Критический момент для моего мышления – это поиск общего знаменателя 12. Если я до этого не додумаюсь, то не справлюсь с задачей. Таким образом, надо общий объем бассейна соотнести с диаметрами труб (5:7), т.е. «вкладом» каждой трубы в общий объем. Это основная мысль задачи. Всё остальное легко. Легко и сбиться на неправильную мысль. Такой человек будет думать так: труба Х и труба У вместе работают 5 часов, т.е. Х+У=5. Этот человек знает, что Х:У=5:7. Из этих двух его положений Х+У=5; Х:У=5:7, следует: Х=5-У, далее (5-У)/У=5/7, т.е. У=2 и 11/12часа. Ошибка мышления состоит в том, что сумма обоих диаметров труб равняется пяти часам, это кроется в ошибочном постулате, что оба диаметра соотношением 5:7 соотносятся со временем. Неверное соотношение привело к неверной цепочке мыслей. Могут встречаться и многие другие ошибки. Далее, нарушение мышления может встречаться тогда, когда кто-то мне демонстрирует свой ход мысли, а мне не удается следить за ним. Так было у нас в школе, когда учитель геометрии, исходя из каких-то предпосылок, делал тот или иной вывод. После мы при помощи циркуля проверяли ответ и убеждались в правоте учителя, но нам не удавалось прийти к этому при помощи его выводов. Тогда мы думали про себя: наверное, ответ мог бы быть и другим. В то время, как в нашем первом случае выпало одно звено мыслительного процесса, во втором случае мы не выявили правильного соотношения между членами уравнения, в третьем случае перед нами правильный ход мысли, но мы не можем уследить за ним. Во всех этих случаях нет процесса мышления (Denkerlebnis) sensu strictiori, момента очевидности. Моей задачей не является исследование нормальных, здоровых нарушений мышления при шизофрении, более того, по отношению к проблеме шизофрении не должны применяться обычные схемы; исследование должно быть направлено на то, что в действительности встречается при шизофрении и что является характерным для этого заболевания. Представители старой психиатрической школы до сих пор говорят, что шизофреник глупеет и что в исходном состоянии он предстает поглупевшим, слабоумным. Это лишь тогда справедливо, когда понятие деменции и поглупения употребляются в очень широком смысле для всех сколько-нибудь известных дефектов личности (см. выше). Если же употреблять слово «деменция» в более узком смысле, а именно как приобретенную неизлечимую психическую слабость, то в этом случае ограничиваемся деятельностью памяти и интеллекта. В этом смысле шизофреник не глупеет. Это как раз и является интересным в его дефекте, что личность теряет всё возможное, но чисто формальный интеллект сохраняется. Психологи должны признать, если только они не ориентированы слепо на свои психотехники, что все их бесконечные тесты, которые применяют современные лаборатории и школы, проверяют лишь аппарат формального интеллекта.

Многие люди, не справляющиеся со сложными интеллектуальными задачами, - таких мы находим среди людей, хорошо учившихся в школе или выдержавших тесты – вовсе не потому «сдают» интеллектуальные позиции, что психологические методы при тестировании оказались неверными или экзаменатор допустил ошибку, а потому, что так называемый высший интеллект нельзя определить при помощи всех этих методов. Может быть, что тесты на так называемый практический интеллект более ориентированы на функции, которые мы имеем в виду; однако, случалось и у летчиков, когда мужчины в жизни не справлялись с ситуациями, хотя в лабораторных условиях прекрасно справлялись с задачей, и, наоборот, опытные летчики с лабораторной задачей не справлялись. И дело здесь вовсе не в некорректности тестов, а в моментах, наполовину относящихся к характеру человека: инициативность, общая подвижность, самостоятельность в мышлении, находчивость, настойчивость, мужество и т.д. Итак, высший интеллект можно определить как сочетание тех черт характера личности, которые ориентированы на душевную работу и для которых формальный интеллект служит инструментом. Этот инструмент при шизофрении сохранен, повреждены высшие моменты. У Крепелина, который мало касался данного вопроса, нет четкого разграничения этих моментов. И можно бы думать, что наше утверждение не всегда имеет место. В практике встречаются случаи шизофрении, когда у больного давно и тяжело нарушена функция использования инструмента формальной логики, так что можно было бы считать, что поврежден сам инструмент формальной логики. Но немного терпения – и мы поймем, что речь идет о нарушении, а не о разрушении. Поверхностный исследователь будет, конечно, убежден, исходя из полной неподвижности пациента, растерянности, тупого выражения лица и т.д. в том, что перед ним больной в исходном состоянии с тяжелым дефектом интеллекта. Однако, если удастся привлечь и удержать внимание такого «слабоумного» либо путем терпеливого обращения к нему, или, если внезапно накричать на него, захватить врасплох, и таким образом вывести его из его аутизма, то окажется, что у больного не только прекрасная память, но и ясная дедукция и вполне корректное мышление. Можно так охарактеризовать настоящее положение дел: Шизофреник до конца жизни владеет инструментом формального интеллекта, но зачастую он долгое время не может этим инструментом воспользоваться («нарушение») или же у него пропал интерес пользоваться данным инструментом (исходное состояние) [ См. позже в разделе «Теория шизофрении». ]. Здесь нас интересует начальное нарушение, в силу которого больной определенное время не мог использовать формальную логику (Домарус – Domarus).

Если исследовать легкую степень нарушений мышления при шизофрении, то поймем, что она не видна в повседневном общении. Больной владеет не только материалом этого общения, но он также грамматически правильно строит предложения. Но если поставить перед таким пациентом относительно новую мыслительную задачу, он дает сбой. Здесь следует предложить пациенту маленькие рассказы, басни, где действующими лицами были бы животные; пословицу или поговорку – и тут же обнаружится нарушение, больной начнет сбиваться. Приведем один пример. Больному предлагается растолковать, что означает следующая поговорка: «Что в будущем должно стать крючком, уже и сейчас временами скрючивается» (Прим. Переводчика: соответствующая русская поговорка гласит: «Наклонности проявляются с малолетства»). Больной говорит: «Это означает маленький крюк, крючок, который значительно больше загнут, чем большой крюк; у большого крюка загнутость не такая резкая, можно, наверное, говорить об индексе загнутости. Но его трудно рассчитать в этой фигуре.» - «Но ведь это поговорка! Что она означает?» - «Конечно, поговорка, раз так говорят. И для этого можно употребить слово «крючок», т.е. маленький крюк, ведь ясно же, что он более загнут».

Если мы проанализируем такое поведение, то увидим, что больной вначале правильно понял задание, что он должен что-то объяснить. И формально он правильно выполняет задание. Что касается содержания задания, то он правильно понял значение слова «крюк» и уменьшительное «крючок», как имеющее большую «скрюченность». Слово «временами» больной отнес не ко времени, а, скорее, к месту, как это бывает в разговорной речи. (Прим.перев.: в русском языке наоборот: «Тебя ребенок слушается?» - «Местами»), т.е. где-то загнутость может быть большая, где-то меньшая. Это соскальзывание в мышлении, если брать в расчет общее содержание нашего разговора. Вне нашего контекста его мысль совершенно верная. Больной отклоняется от первоначальной идеи и собирается уйти в расчеты и т.д. и все более теряет нить главной мысли. Или, скорее, он вовсе не понял смысл главного. Даже когда мы ему помогли словом «поговорка», он не ухватил образность, переносный смысл, характерный для поговорки; больной снова обратился к частностям. Ни в коем случае нельзя утверждать, что наш пациент вообще не заметил связей между отдельными элементами, он просто запутался в этих связях. Но даже если принять, что здесь имеет место обычное нарушение мышления из нашей второй задачки, что пациент не нашел «общего знаменателя», все же в его мышлении отсутствует система. Скорее, у него присутствуют отдельные мысли, связанные одна с другой, другая с третьей, но это смысловые связи, как между соседними звеньями цепочки, словно человек отдался пустым мечтаниям без цели. Нет строгой дисциплинированности мышления. Вот еще некоторые примеры из практики [ Из еще неопубликованной работы Хедвига Хадлига –Hedwig Hadlich о нарушениях мышления при шизофрении ].

«Со шляпой в руке пройдешь по всей стране» (Прим. перев.: Этой пословице соответствует русская «На добрый привет – добрый ответ»). Разъяснение больного: «Кто несет шляпу в руке, тот приличный человек, я полагаю. Думаю, тут многое зависит и от времени года, почему он шляпу в руке держит; видимо, чтобы волосы проветривались он ее не надевает. Это приветствие – значит, человек честный и порядочный.» (Лиза Л., 18-летняя девушка, первый шуб скоротечной шизофрении).

И в этом случае символика пословицы совершенно не замечена. Больная, хорошо понимающая частности, хватается за слова «шляпа в руке» и, отталкиваясь от этих слов, вспоминает о приветствии, честности и порядочности. Но когда она уже, вроде бы, находится на правильном пути к правильному объяснению целого, она вдруг вспоминает о проветривании волос – и работа мысли сходит на нет.

Следующий пример. «Высокомерие и гордость – плоды одного дерева». Толкование больного: «У кого в голове ничего нет, тот особенно задирает нос. Есть люди, которые могут вытягиваться, у которых тело может вытягиваться вверх. В особенности это встречается у мужчин, тогда они выглядят выше ростом, чем есть в действительности. Высокомерие и гордость – абстрактные понятия. Я понять не могу, что это значит, что они – плоды одного дерева. Абстракция ведь не может расти на дереве. Хольц - Holz – это фамилия (Прим.перев.: Holz – дрова, здесь: дерево). В Мангейме есть адвокат по фамилии Хольц, но о нем же не скажешь, что он все еще растет. Если кто-то сделает что-то великое, он может гордиться, это справедливо. Дефреггер  - Defregger – был великим художником, а происхождением из простых, и это ни о чем не говорит». (Мария Л., 49 лет учительница музыки, мягкая форма гебефрении).

В этом случае образованная больная не понимает, что речь идет об иносказании, переносном смысле. Высокомерие она понимает в том смысле, что человек высоко поднимает голову. Она идет мыслью дальше и говорит о вытягивании тела, а основная мысль теряется. Когда ее хотели вернуть к мысли, она не ухватила целое, а «шагала» постепенно. Хотя она сама задалась вопросом, могут ли абстрактные понятия означать что-то растущее, она не догадалась, что это метафора, а зацепилась за частности, и ее мысль, несмотря на повторный вопрос исследователя, поплыла дальше. Образованному человеку слово «метафора» многое бы объяснило, здесь это не имело места.

Следующий случай. Исследователь говорит: « У пруда растет тростник из камыша и могучий дуб. Во время шторма могучий дуб вырывает дуб с корнем, а гибкий тростник остается невредим.» Больной объясняет: «Большие сильные люди не всегда самые ловкие. Может быть, кто-то незаметный, даже кривой обладает большими возможностями как яркое неординарное явление.» - « ? » - «Ветер может вырвать дерево с корнем, а тростник – в воде. Стихии обладают силой, и часто можно прочитать, как ветер вырывает деревья с корнем.» (Иоганна Л., 35 лет, учительница, первый острый шуб параноидной шизофрении).

Больная сразу ухватывает образность, переносный смысл басни. Можно было бы почти признать, что смысл понят правильно, только выбранные пациенткой выражения неточны. В слове «кривой» понятно основное качество тростника – что он гнется. Нельзя же предположить, что учительница всерьез считает тростник кривым калекой. И то, что кривой «обладает большими возможностями», не совсем относится к делу; на символике гнущегося тростника более не останавливается. О дубе больная тоже не говорит, что у него не хватает ловкости. Итак, в этом случае переносный смысл больная понимает, правильно понимается победа маленького, невзрачного, но формулировка этого понимания неточна, и мысль начинает уплывать, здесь имеет место тенденция теряться в деталях. Когда исследователь попросил поточнее объяснить, больная не смогла этого сделать и совсем запуталась в общих неопределенных оборотах речи.

Еще пример. «Лошадь свободно скачет рядом с нагруженным осликом и не хочет ему помочь везти воз. Ослик погибает под тяжестью, и лошади приходится теперь везти весь груз и мертвого осла в придачу.» - «Лошадь вначале бежит без груза, чтобы отдохнуть, а для осла был этот груз слишком тяжел, вот он и свалился. Наверно, он упал, а это повлекло за собой его смерть, а лошадь помогает ему в беде. Ах, нет, лошадь не помогла, у нее есть разум, но не такой, как у человека. Наверно, там присутствовал и человек: ведь кто-то же снял груз с осла и переложил на лошадь». (18-летний ученик портного Фриц К., первый шуб гебефрении.)

В данном случае мы имеем дело с более тяжелым нарушением. Иносказательное в басне вообще не принимается в расчет. Больной оперирует только фактическим материалом, но и здесь он путается: у него возникает совершенно новая неподходящая мысль, что лошадь помогла ослику. Видимо, к этому выводу он пришел, опираясь на тот факт, что весь груз был переложен на лошадь, но он забыл, что это ослику уже не помогло: тот был мертв. Сбой в мышлении возникает здесь из-за неготовности одного мыслительного звена. Факт, что лошадь должна, ко всему прочему, тащить и мертвого осла, полностью игнорируется.

И, наконец, следует обратиться к еще одному случаю, уже описанному Берингером [ Берингер, Труды, 1924 ].

Итак, задача гласит: «В землю воткнута труба 50 м глубиной и диаметром 25см. На дне этой трубы лежит спичка. Как Вы ее достанете?»-«Я вползу в трубу – я же не могу просто так спичку вытащить – я ее вытащу, я вползу и вытащу.»-«Это ведь не так просто.»-«Да, но я ее вытащу, если спущусь вниз по лестнице. Я спущусь вниз по лестнице или меня спустят на веревке, и я ее вытащу.»-«А получится ли, если ширина трубы 25см?» - «Я не знаю, как это сделать. Может быть, достать проволокой или веревкой.»-«Но ведь Вы не видите на такую глубину?»-«Спичку веревкой, да, как же мне это сделать, я ее вытащу…» - «Повторите условие задачи!» - «Мне надо вытащить спичку со дна трубы длиной 50 м и шириной 25см. Как это лучше всего сделать? Я возьму веревку и вытащу спичку. Да, вытащу ее веревкой.» - «Как Вы прикрепите спичку к веревке?» - «Не понял?»-«Как вы подцепите спичку веревкой?» - «Как я ее подцеплю? Я привяжу камешек к веревке, опущу ее, прикреплю спичку и вытащу ее». - «А почему камешек?» - «Я не могу одну веревку опустить вниз, мне нужен камешек. Крючком я зацеплю спичку и вытащу ее. Да, крючком». - «А как крючок зацепит спичку?» - «Этого я точно не представляю. Глубина 50м, достать спичку, я не знаю. Лучше я спущусь вниз и достану ее. 25см (больной показывает рукой, сколько это будет), я как раз смогу спуститься и подняться.» - «А Вы там не задохнетесь?» - «Нет, я ведь сразу же поднимусь наверх, я спущусь по лестнице или меня спустят на веревке – нет, так не пойдет, там слишком узко – или всё же это единственный способ, так я вытащу спичку.» - «Другого способа нет?» - «Нет, только один способ: спуститься вниз и достать спичку.» - «Подумайте всё же, нет ли другого решения.» - «Я могу поднять спичку, спустившись по веревке вниз и достав со дна спичку». Пациент изучает инженерное дело, когда был здоров, то отличался особым дарованием.

Можно предположить, что больной неверно понял задание, если он ведет речь лишь о том, чтобы просто спуститься вниз и взять спичку. Но позже другой вопрос показал, что внимание у пациента не нарушено. И хотя он помнит о глубине в 50 м и ширине 25 см, он снова и снова пытается игнорировать это обстоятельство. Все его предложения не учитывают этих условий. Но и в прочем эти предложения непоследовательны. Тот факт, что веревкой нельзя захватить спичку, что камешек и даже крючок, привязанные к веревке, мало чем помогут, не изменяют направление мысли больного. У него всё время повторяется то же самое решение: камнем он хочет утяжелить болтающуюся веревку и крючком как инструментом достать спичку. Эти по существу правильные мысли надо было модифицировать, приспособить к ситуации, а этого не произошло. Части задачи были правильно решены, они правильно соотнесены с общим условием задачи, но отсутствуют некие промежуточные звенья, не учитываются существенные моменты – в результате растерянность, безвыходная ситуация, в конце концов пациент хочет сам спуститься вниз. Хочется сравнить данное нарушение с поведением путешественника, который не забывает, куда идет, временами старается найти верную дорогу к своей цели, но снова и снова отклоняется на промежуточные тропинки и, наконец, совсем сбивается с пути. Более, чем обычное наблюдение больных шизофренией, показывают нам вышеприведенные эксперименты, в чем заключается нарушение мышления при шизофрении. Из приведенных примеров на пословицы и басни [ Кеппен-Куцинский –Koeppen-Kutzinski, Клейст и другие нас в этом опередили ] можно сделать вывод, что, видимо, переносный смысл, символика не могут быть поняты. Но это слишком узко. Здесь – неспособность ухватить сразу целое. Если я продумываю какую-то мысль, то ее общая направленность определяет мое отношение к фактам, расположение их, но это не просто схема, где остается, так сказать, свободное место, которое надо чем-то занять (Зельц – Selz); мы также не имеем в виду старую ассоциативную психологию, в которой первое поверхностное представление определяет выбор дальнейших представлений. То общее в процессе мышления (например, в математическом доказательстве) касается не только выбора имеющихся ассоциаций – о них лишь вспомним, - нет, это общая направленность мысли так располагает содержание этих ассоциаций, что каждое из этих содержаний послужит дальнейшему развитию специфической мыслительной функции. Берингер называет это размахом интенциальной дуги [ Берингер, «Нарушения мышления», с.90 ], которая охватывает отдельные фрагменты мысли в единое целое с единой направленностью и целью. И даже если больной вначале охватывает целиком всю мысль, этот размах интенциальной дуги, то потом общая направленность ускользает от него, в зоне его внимания остается лишь часть дуги или какой-то один элемент, и больной пытается мыслить, отталкиваясь от этого одного элемента, путается и, в конце концов, теряется [ Крайняя шизофреническая расщепленность: «Он меня отрицал, или как бы получше сказать, доктор? Потому, что я сказала, что газовый вентиль не закрыт? Или он закрыл заслонку в печной трубе? Или потому, что я больше съела, чем выпила? Или потому, что я пожилых люблю больше, чем молодых? Или потому, что мои родители обратились в полицию?» Эльза Коль, 16. 09. 1922г. ]. Часто также отсутствует тенденция снова начать думать сначала. Каждый здоровый человек, замечающий свою ошибку при решении задачи, останавливается и начинает решать ее снова. Но не больной шизофренией. Последний останавливается, он потерпел поражение, его мыслительная энергия истощилась, он несостоятелен. Говорили об ослаблении ассоциаций (Блейлер), но мне кажется этот термин неудачным. Картина болезни могла бы, конечно, служить доказательством того, что из одного воспоминания уже не так легко, быстро и уверенно выводится второе, ассоциативно связанное с первым, и это именно вследствие ослабления ассоциаций. Но можно сделать и другой вывод: что из-за ослабления ассоциаций становится возможным воспоминание других сюжетов и что, таким образом, возникают новые ассоциативные связи или оживают более древние, дальние, не такие прямые. Но даже если бы это положение оказалось справедливым (о чём позже), то речь идет не об этом механизме при шизофренических нарушениях мышления. Потому что, как нет затрудненности вспоминания отдельных фактов, так нет и особой причудливости в этих воспоминаниях; дело не в отдельных воспоминаниях и даже не в их ассоциативной взаимосвязи – нарушение в их упорядоченности, в структуре самого хода мышления. «Отсутствует характерная градация в системе мыслительной задачи», - это выражение Генигсвальда (Hoenigswald) цитирует Берингер. Но это не имеет ничего общего с ассоциативной связью, во всяком случае, не исчерпывается ею. Другие мыслительные операции, которые мы обозначаем как понимание, оценка, выводы и т.д. сами по себе сохранны. Часто можно наблюдать, что отдельные смысловые связи совершенно корректны, нарушено только их объединение в целое более высокого порядка. Часто больной ясно осознает, что ему не удается мыслить правильно, но, поскольку он не может правильно оформить мысль, у больного появляется растерянность или разочарование. Вначале больные осознают «субъективное расщепление» [ Груле, «Пациенты о себе», с. 229 ], но не в процессе самостоятельного выполнения какой-либо задачи, а когда они должны следить за чьей-то мыслью. Ход мысли говорящего, структура его не может быть охвачена. Приведем примеры.

Больная говорит, что больше не может долго следить за мыслью говорящего. Она слышит – и не слышит. Она «зацепляется» за какую-то мысль, а докладчик продолжает говорить. А то вдруг на нее нападает принудительное размышление, и она должна давать дефиниции только что произнесенным понятиям, а эти дефиниции сами требуют дефиниций и т.д. Мышление нарушается полностью. Появляются молчаливые мыслительные войны [ Груле, «Пациенты о себе», с. 229 ] : «Мысли наскакивают одна на другую, каждая не додумана до конца… у меня чувство крайней разлаженности… я не владею собственным мышлением. Зачастую мысли не ясны, они проходят по касательной… С основной мыслью сосуществуют побочные, они «путают карты», нельзя прийти в мыслях к конечному результату, и это все сильнее, все идет кувырком.» - « Я думаю о чем-то одном, а рядом другая мысль, я знаю, что это второстепенная мысль, я ее чувствую, словно вдали. Бывает так, что мысль вдруг оборачивается бессмыслицей, получается алогичное соединение, бессмысленная чепуха. Я больше не могу управлять своими мыслями, они прыгают, они запутаны, мне самой смешно, как такое возможно.» - « Когда я хочу что-то вспомнить, я, при всем желании не могу выпутаться из простых вещей. Так, я, например, решила разобраться в чем-то (это была теория тепла) – напрасно. Мыслить – это что-то другое, это гонка, чувство, что твои мысли тебе не принадлежат [ Берингер, «Нарушения мышления», 1926, 187 ] . «Это не мышление, а полувидение, много разного, друг за другом, одно быстро сменяется другим. Мысли то быстро уплывают, то, наоборот, замедленны – это, словно машина, застрявшая в снегу: мотор продолжает работать, а колеса крутятся на одном месте. Раньше у меня было твердое мышление, а теперь полная противоположность… Раньше мои мысли были законченными, теперь я никак не могу их закончить [ Берингер «Нарушения мышления», 1926,189. ].

Отсутствует «определенный минимум упорядоченности в мышлении», существует «подавление высшей внимательности» [ 3-12 Берце, «Неполноценность», случаи I, II, IV, V, VII,X, XI, XIIb, XIIf, XIIg. ]. «Часто всплывают неожиданные выводы, не к ним была направлена мысль»; у больного «не хватает субтильности слов», «представления в определенной степени затемнены, я в определенной мере запинаюсь», «я продумываю нижние мысли, а не верхние. Мое душевное поле в тумане.» - «Я не в состоянии сосредоточиться и до конца продумать мысль». – «Часто так бывает, я думаю – и вдруг мысли пропадают. Вот, я думаю о чем-то – и вдруг мысли ускользают. Я не могу дорисовать в мыслях картинку, приходит другая мысль, не подходящая к предыдущей. Это специфическое ощущение, это деятельность, но не активная, а пассивная, ты не можешь делать то, что хочешь. Если я хочу что-то сказать, развить какую-то мысль, я замечаю, что не могу этого сделать». – «В общем, мне надо очень интенсивно думать, иначе мысли расползутся…Иногда мысли останавливаются. Вдруг приходит мысль, наплывает на другую и застревает в ней, застревает, словно в тягучей массе… В настоящий момент мое мышление затруднено, оно, как под покрывалом.» -«Перекрещивающиеся мысли» - «Сражающиеся мысли».

«Чем больше я концентрируюсь на этих вторичных мыслях, тем запутаннее и глупее получается… Вторичные мысли могут исчезать под натиском главных мыслей, а потом опять проявляться.» - «Скачкообразное мышление без связи.» -«У меня нет правильной функции мозга, внутреннего огонька. Нет инициативности… Нет прежней подвижности… Меня покидает чистый разумный смысл. Мысль, запутавшись, пропадает в пустоте. Блокировки препятствуют течению мысли.» - «Если бы у меня было лучше с головой… Такое впечатление, будто у меня там тысячи струн, звучащих наперебой в разных тональностях, и ни минуты покоя. Хоть бы моя голова разучилась думать, она переполнена думанием. Моя душа путешествует по далеким землям моей юности». (Августа Курбель, 08/75)

Возникает вопрос, отличается ли это нарушение мышления при шизофрении от прочих нарушений мыслительных процессов (Бюргер). Ближе всего находится сравнение со спутанностью (Verwirrtheit). Когда мы говорим (в обычной жизни) о том, что мы «в замешательстве», «запутались»? Чаще всего, наверное, в состоянии аффекта, когда мы, например, от неожиданности вдруг что-то высказываем, что, хотя и соответствует нашим взглядам, но что мы в обычном состоянии ни за что бы не высказали. «Я понять не могу, как это у меня вырвалось, я был сбит с толку». При этом мы имеем в виду, что мы не учитывали всю ситуацию, не думали, насколько наше высказывание может повредить нам, или не понимали, какую обиду наносим собеседнику своим высказыванием и т.п. – словом, мы под влиянием аффекта выпустили определенные моменты из поля зрения, которые, являясь частями мыслительного процесса, воспрепятствовали бы выражению определенных мыслей вслух. Это характерно для замешательства в ситуации, которой надо овладеть, характерно для рассеянности, для недостаточной включенности в реальную ситуацию. Но это отсутствие включенности – не собственно мнестическое, не неспособность вспомнить, а нежелание в данный момент включиться в ситуацию. Если я не могу что-то вспомнить, это значит, что я обращаюсь мысленно к данному объекту, но содержание его я не вспоминаю (амнезия). В момент же неожиданной ситуации я не могу сразу вспомнить нужное слово и т.д., оно не всплывает само, как этого можно было бы ожидать вне ситуации аффекта. В первом случае отсутствует направленное содержание воспоминания, во втором случае – толчок к воспоминанию. «Мнестическая спутанность» sensu strictiori, напротив, имеет место при сенильном слабоумии, где больной во время процесса мышления или действия забывает начало, исходный момент и потому в растерянности замирает. Следующая форма замешательства наблюдается при недостаточной обработке воспринимаемых образов, реальных или галлюцинаторных. Содержание отдельных восприятий вдруг получает особую значимость и самостоятельность. Пролетевшая птичка, случайно замеченная, получает особый смысл (например, у больного с температурой): «Разве я в вольере для птиц?» Или друг, действительно вошедший в комнату, напоминает больному Рихарда Вагнера: «Что за глупости, откуда тут Рихард Вагнер?» У больного слуховая галлюцинация, «голос» приказывает :«Поезжай в Америку?» Больной реагирует: «Разве я в эмиграционном агентстве?».Обобщим: внезапно появившийся образ настолько овладевает мыслями и представлениями больного, что отсюда возникает неверная трактовка ситуации и спутанность. Такой образ не просто лишь возникает вследствие какого-либо «ослабления», он не просто существует: этот образ порождает психическое воздействие на оценки и т.п. (апперцептивная спутанность или галлюцинаторная спутанность). Наиболее выраженная спутанность появляется при такой форме, где отдельные образы-содержания, корректные сами по себе, соединяются друг с другом в необычной последовательности. Два связанных между собой смысловых момента могут в голове больного никак не связываться: страдающий делирием обнажается на чужой лужайке, хотя он знает, что эта лужайка – чужая. Иногда, напротив, больной выстраивает смысловые связи между предметами, не имеющими в действительности ничего общего: паралитик старательно кладет нож в суповую тарелку, хотя он отлично понимает, что такое нож и что такое суповая тарелка. Или другой пример: женщина разводит огонь на полу рядом с камином и на замечания людей отвечает: «Почему бы мне разок не развести огонь рядом с камином?» В чисто мыслительной области процессы протекают так же, многие смысловые связи между вещами не улавливаются, но устанавливаются бессмысленные связи – получается полный хаос. Итак, важным пунктом здесь является не отсутствие смысловых связей или их возникновение, а нарушение смысловых связей между явлениями (спутанность связей, структурная спутанность). Для несведущего человека спутанность – один из главных признаков опьянения, поэтому в бытовой лексике есть такие слова, как «пьяный от радости», «пьяный со сна». В действительности же человек, внезапно разбуженный, немного растерян, здесь речь идет об апперцептивной спутанности. А если понаблюдать за собой, когда засыпаем, то можно заметить, как постепенно включается процесс, который называют работой сна (Traumarbeit). Мысль соединяет разнородные элементы, путается, ускользает. Связи поверхностны и порой неоднозначны: пресс-папье на письменном столе видится одновременно и как пресс-папье, и как качели (слияние, сгущение), коробочка кажется в то же время урной, и поскольку один такой объект приложения мысли порождает одновременно две мыслительные ассоциации, происходят редкие спутанные соединения: «В урне – пепел моего кремированного тела, а качели-пресс-папье, качаясь, играют траурный марш.» В данном случае возникла спутанность. Когда же сон проходит, то человек мало что может сказать обо всем этом. Когда вспоминают свой сон, а это воспоминание выражают словами, то этот сон подвергается уже сильной духовной переработке (ассимиляции). Маловероятно [ В противоположность мнению многих авторов ], что сон вообще возможно так описать, как он разыгрывался. (СНОСКА: Как и почти невозможно передать полностью запутанный ход мысли или так называемую языковую спутанность (Sprachverwirrtheit). Надо иметь механическую память диктофона, чтобы это сделать. Разве что у ребенка может быть такая память. Мы, взрослые, не можем обойтись без переработки, анализа, оформления. А там, где невозможно оформление воспроизводимого материала, мы его всё же воспроизводим в искаженном виде или останавливаемся в растерянности). Мышление во сне – определенно мышление спутанное, но род этой спутанности остается при более тщательном исследовании невыясненным.

Не было бы необходимости детальнее останавливаться на проблемах сна, если бы не было большой схожести со спутанностью при шизофрении; в особенности отмечается сходство языка сновидений с шизофренической языковой спутанностью. О языке речь пойдет позже. Ни в коем случае нельзя оспаривать мнение, что между некоторыми механизмами сновидений и шизофреническими сгущениями, амбивалентностью есть сходство, но сходство это мне не представляется существенным. Может быть, в некоторых случаях сгущений сна (Traumverdichtungen) речь идет, действительно, об определенного рода сгущениях или слияниях - так, как, например, фантазия художника создала кентавра или так, как были созданы некоторые сказочные образы. При двуликости, даже многоликости какого-либо предмета многозначность его предстает для шизофреника более в переносном смысле, так, как, например, Наполеон одновременно является персонификацией героя, врага Отечества, изверга, гения и т.д. В сновидении намного меньше символического, чем у шизофреника. Сновидение гораздо более (во сне) действительность, жизнь или миф; шизофреническое же мышление более аллегория, сказка. Об этом еще пойдет речь в главе о бреде [ Я совершенно не согласен с мнением Фрейда, что большинство отражают желания субъекта. Разумеется, в сновидениях, где всё встречается, встречаются и желания. – Майер-Гросс – Mayer-Gross, 98 ]. Во всяком случае, мне кажется, было бы поверхностным просто отождествлять механизмы сновидений с шизофреническими. В последнее время проводят параллель cкорее со стадиями, предшествующими сну, с мышлением в просоне (Einschlafdenken), чем со сном. Карл Шнейдер занимается этим вопросом в своей работе, находящейся в настоящее время в печати. Он выделяет беглое, нечеткое, ненавязчивое в содержаниях образов. Согласно Шнейдеру, засыпающий не проводит структурирования, зато здесь множество слияний, т.е. соединений разнородных образов в единство, лишенное всякого смысла. Карл Шнейдер, рассматривая нарушения мышления при шизофрении, уподобляет их процессам, происходящим при засыпании: примитивные ряды (бессмысленное повторение или удвоение отдельных образов), контаминация, субституция, слияние, пошаговый охват, примитивная формулировка, пустословие, соскальзывание. В действительности все эти нарушения мышления встречаются при шизофрении, и наша задача состоит в том, чтобы свести их к одной наиболее простой функции. Работа Шнейдера внесет, по-видимому, значительный вклад в освещение данного вопроса.

Следует отличать спутанность от запутанности. Последняя – явление чисто внешнее, оно – результат неумелого выражения ясных мыслей [ Мы позже коснемся связи мышления и языка ]. Общее у спутанности и помрачения сознания имеется лишь постольку, поскольку помрачение сознания может давать спутанность, но спутанность, разумеется, встречается и самостоятельно, без помрачения сознания. Таким образом, оба понятия не перекрывают друг друга.

Если представим себе еще раз - в противовес описанной здесь спутанности – шизофреническое нарушение, то, действительно, заметим некоторое сходство. Без сомнения, у шизофреников отсутствуют иногда важные ассоциации, без сомнения, у них иногда «свободно» возникают определенные представления (например, бредовые идеи) такой интенсивности и с таким чувством, что больной зацепляется за них и, таким образом, теряет ход мысли; без сомнения, больной улавливает частные связи между явлениями правильно, но общей картины не выстраивается. Налицо как признаки апперцептивной, так и структурной спутанности, в то время как мнестическая форма едва дает себя знать. Если и приходится признать, что шизофреническому нарушению мышления не хватает одного патогностического признака, то различия налицо. В спутанности паралитика обращает на себя внимание часто встречающееся отсутствие системы в его нарушении. Он не справляется с простейшими арифметическими задачками (17 – 9 = 6), он совершает бессмысленные действия, однако, в следующий момент бежит от полиции с поразительной изобретательностью или удивляет окружающих тонкими высказываниями. Он непредсказуем. Шизофреник же в своем мыслительном нарушении, если отсутствует грубая симптоматика, более регулярен; здесь создается впечатление, что и нарушение-то это почти по правилам создано. Он по отношению к своему нарушению более объективен, наблюдателен, почти что критичен. Апперцептивный фактор приобретает, как правило, тогда большее значение, когда присоединяются прочие яркие нарушения, как-то: свежие галлюцинации, волнение, бред. Чистое нарушение мышления при шизофрении характеризуется более всего отсутствием целостной картины, недостаточностью мыслительного овладения ситуацией, недостаточным размахом интенциальной дуги, о которой говорилось ранее. Здесь имеет место, если можно так выразиться, своего рода хроническое замешательство, озадаченность, несообразительность и т.п.

Учитывая близкую связь между мышлением и речью, было бы удивительно, если бы нарушение мышления не нашло своего отражения в языке. Эта в высшей степени интересная и мало проработанная тема языковых нарушений не может быть затронута в данной работе. Мы коснемся лишь строго относящегося к нашей теме. Если принять примат мысли, то можно сделать вывод, что нарушение, о котором говорилось ранее, целиком касается мысли. Действительно, можно заметить, что мы, здоровые, если теряемся в ситуациях, о которых шла речь выше, то вовсе не выражаем свою растерянность словоформами, построением предложений и т.п. С другой стороны, безусловно, случается, что человек, сбившийся с мысли, выражает это своей речью: оратор, потерявший нить мысли, начинает повторяться, запинаться, говорить неполными предложениями, сбиваться с грамматических конструкций и т.д. Даже многие формы обычных оговорок основаны, как известно, на том, что одновременно две мысли смешиваются и при формулировке получается языковой монстр, состоящий из компонентов обеих мыслей. В действительности может, конечно, легкая языковая аномалия шизофрении базироваться на механизме нарушенного мышления (Сегла: Дизлогии). К сожалению, мне до сих пор не удалось отыскать подходящие примеры [ Пример Карла Шнейдера. «В России были окна из выпитого жира». Автор считал это контаминацией, однако здесь имеет место не нарушение мышления, а неудачная формулировка. ].

Но вспомним случай с задачкой о спичке в трубе, там встречаются незаконченные предложения, это как раз по нашей теме. Например, «я могу эту спичку, если я её…». «Я ее достану, когда я, когда я…» (растерянность). Иногда оговорки свидетельствуют об остановке мысли: «Я возьму камень, к которому привяжу камень и опущу вниз.». Наконец, сюда относятся и некоторые необычные слова-новообразования. Здоровый тоже может иногда прибегнуть к необычному слову для яркости, может быть, специально его подыскивая. А, может быть, такое слово само «выскакивает в момент». И этот «момент» может быть как раз обусловлен шизофреническим нарушением, как это было в нашем примере с пословицей «Гордость и высокомерие – плоды одного дерева». Человек с высоко поднятой головой и кажущийся от этого выше ростом обозначен нашим пациентом как «вытягиваться-способный». Но имеются, определенно, и такие новообразованные слова и обороты речи, которые будем рассматривать позже в главе «Странности» (Verschrobenheit) и которые не имеют с нарушениями мышления ничего общего, если трактовать этот термин узко.

Итак, небольшие языковые аномалии, о которых шла речь, являются вторичными. Мне приходилось наблюдать значительное число больных, не имевших ощутимых мыслительных нарушений и не имевших значительных странностей, однако эти больные имели трудности с выражением мыслей в словах. Это,конечно, начальная стадия такого нарушения, которое ведет впоследствии к выраженной языковой спутанности (об этом писал уже Бросиус – Brosius, 1857 Brosius, 1857 г.) Этот интереснейший феномен можно рассматривать с различных точек зрения. Вполне возможно, что нарушение мышления проявляется не раньше, чем мысль формулируется в словах. Но этому предположению противоречит тот факт, что некоторые больные шизофренией не выказывают ни малейших мыслительных или языковых нарушений до тех пор, пока не затронут определенный комплекс. К таким случаям относится пример Августа Клотца, описанный Принцгорном (Prinzhorn) в его описаниях душевнобольных. В определенных ситуациях больной выдает полную речевую запутанность, словно в нем уживаются две личности; он рисует, и на оборотной стороне своих многочисленных красивых рисунков пишет бессмысленные предложения, мы их позже процитируем. Создается впечатление, что этот больной говорит на своем языке «по своему желанию», подобно тому, как мы, здоровые люди, прибегаем к иностранным словам, когда этого захотим. Можно предположить, что больной с языковой спутанностью говорит на своем придуманном языке, своего рода тайном языке, когда речь идет об особо важных вещах, близких его душе. Это очень похоже на то, как дети порой общаются между собой на придуманном ими языке (например, язык горошинок). Но этому довольно распространенному предположению противоречит тот факт, что такие больные охотно общаются и вовсе не замыкаются, если речь не касается их бредовых концепций. Для чего им тайный язык?  [ Мне доподлинно известно, что именно с «присоединением» бредовой концепции очень часто наступает именно языковая спутанность. Однако мне кажется, что причины этого не рациональные, а аффективные. Так бывает с некоторыми людьми: когда они начинают цитировать какое-то место из Библии, они приобретают торжественные интонации, хотя сами этого и не осознают. ] Я знаю, что у яростного защитника этого мнения уже готов ответ: то, что параноик рассказывает о своей бредовой концепции, причем рассказывает нормально, в доступной форме, является вторичным и несущественным, таким образом он хочет лишь успокоить и одновременно ввести в заблуждение исследователя. Истинное содержание, самую суть своей бредовой идеи он не откроет, напротив, от ее еще глубже скроет за своей языковой спутанностью. Мне лично эта теория кажется искусственной и произвольной. Если мое предположение верно, что больной шизофренией выбирает по своему усмотрению то обычный язык, то спутанный, тогда открытым остается вопрос, для чего ему вообще нужны два языка. Я полагаю, что многообразие шизофренической симптоматики заставляет больного искать адекватное выражение для нее как в эмоциональном, так и в описательном смысле. Обычного языка не хватает, чтобы описать необычные переживания больного, и он использует новый язык, если мы не будем настаивать на отказе от такого.

Случай [ Во всех учебниках описаны случаи подобной языковой спутанности, поэтому здесь приведены лишь немногие. С большой вероятностью можно утверждать, что в приводимых нами случаях содержатся бредовые идеи, но мы хотим обратить внимание не на содержание, а на форму высказывания ] Августа Клотца (шизофренический исход): «Молитва выглядит, как мавр, как русалка, как тунец, как лебедь в небе» - союз священников – союз юношей – союз общения: «женская верность» имеет закат, как господин Дигель- Ландерер: должны ли мы держать выставку домино-чечевичного стиля с волчанко-марсово-красной краской – волчанка – красный цвет: красный, как рак или волчанко-раковые болезни селезенки кислородно-лесной паутины: «что ползет в кустах туда-сюда и клеится, как гуммиарабика?» И так многие страницы, и все это на обратной стороне листков с рисунками, причем рисунки никак не соотносятся с написанным текстом (14.03.1923 г. Дом инвалидов в Вейнсберге. Тексты написаны торопливо, но правильно и ровным почерком.)

Было предпринято множество попыток анализа такого языка и письма (Пферсдорф, Шильдер-Сугар). Но что может дать анализ? Если брать за основу смысл, содержание слов, то здесь встречаются они в обычных и необычных сочетаниях: то соединенными по смыслу, то без определенного смысла. Если рассматривать отдельные слова, то встречаются такие, где искажены только две буквы, или такие, где одна буква заменена на иноязычную. Встречаются также неологизмы, непохожие ни на одно слово нашего языка [ Следует отметить, что некоторые из этих слов раньше были «нормальными» словами, хотя и большей частью с измененным значением, но с развитием психоза были изменены, сокращены, и теперь уже не узнать в них первоначального слова. То же самое и с двигательными стереотипиями. ], например, ибам, сириш, моггель, ампров и т.д. [ Примеры взяты из собственной практики ] Смысл таких слов иногда сохраняется полжизни, а иногда ежеминутно меняется. Иногда встречаются только отдельные искаженные слова-новообразования, иногда во множестве, а порой можно услышать или прочитать хаотическое нагромождение отдельных слогов или слов, среди которых лишь иногда проскальзывает что-то знакомое. Иногда создание таких слогов удивительно вариабельно, но большей частью встречаются регулярно повторяющиеся слоги и слова. Порой здесь виден определенный ритм, но иногда и этого нет. Иногда знакомые слова приобретают незнакомый смысл или наоборот, новые слова употребляются в значении знакомых. Связь между словами в предложении то правильная, то вдруг отсутствуют падежные окончания у склоняемых частей речи и т.п. Иногда больной говорит или пишет телеграфным стилем, иногда, наоборот, его речь пестрит союзами. Больной то хочет сократить свою речь, то говорит вычурно с нескончаемыми придаточными предложениями, в которых сам путается. Словом, здесь встречаются всевозможнейшие аномалии. Не вижу смысла приводить в какую-либо систему это многообразие, разве что ограничиться филологической классификацией этих нарушений. Уже говорилось о том, что больной шизофренией использует новую языковую форму потому, что прежний нормальный язык не отражает его нового видения мира и его переживаний, в особенности, если речь идет не о повседневных вещах, а о его мире. Это похоже на душевное настроение медиума, который в состоянии религиозного экстаза отказывается от привычного языка повседневной жизни [ См. Груле, «Психология аномального», с.61 ]. Но этот факт не помогает понять, почему больной выбирает именно эту форму измененного языка. Мы, наверное, хотим невозможного. Так же невозможно просить объяснить верующего, почему он в состоянии экстаза произносит именно шуа эа оши биро ти ра пеа, а другой произносит астанэ эсенале поуце мэнэ. Причина того, что в первом случае нам слышатся латинские, а в другом французские слоги – в происхождении медиумов: в первом случае это немецкий священник, во втором – жительница французской Швейцарии. Но эти соображения нам так же мало дают, как, если бы мы стали сравнивать лепет двух младенцев. Язык является в нашем случае средством для выражения себя в моторике, так же, как при глоссолалии больной хочет не выразить что-то при помощи моторики, а лишь услышать себя самого [ Ср. пугливый ребенок, проходя по темному лесу, громко поет ]. Но для общения, сообщения какой-то информации язык шизофреников не годен. (СНОСКА: Не будем обсуждать формальное возражение, что, в таком случае, этот язык языком не является.) Сам больной шизофренией это хорошо понимает [ Уже в 1856г. Мартини – Martini – сообщил о «новом» языке душевнобольных, при помощи которого они пытаются выразить высшую степень восторга или различные эмоциональные состояния. При этом мимика больных отражает смену различных душевных состояний. Это своего рода песнь без слов, игра непосредственно чувств, не выраженных словами. Снель – Snell – сообщает в 1852г. «Об измененной речи и образовании новых слов при помешательстве» ].

Различают несколько стадий истинной глоссолалии. Первая стадия: человек, охваченный экстазом, говорит патетически, употребляя возвышенные поэтические обороты речи, что не характерно для него в обыденной жизни. Вторая стадия: человек начинает говорить на иностранных языках (т.е. употребляет отдельные элементы иностранного языка без синтаксической связи). И, наконец, человек лепечет что-то непонятное на своем, им выдуманном, объективно бессмысленном «языке» [ См. Груле «Психология аномального», с. 61. ]. Все три стадии встречаются и при шизофрении. Я давно знал обо этой внутренней параллели и с удивлением обнаружил, что романские авторы (Delacroix, Janet, Teulie’, Tanzi,Ce’nac) употребляют для обозначения языка шизофреников как раз термин «глоссолалия» [ Термин «глоссолалия» был впервые введен в психопатологию ученым Флурной – Flournoy, a Мэдэр – Maeder – перенес его в область шизофрении. ]. Танци пишет о том, что шизофреник является avido, di un simbolo verbale che appaghi la sua fede confuse (итал.); он берет первый попавшийся фонетический тон e la eleva al grado di spicgazione. Теулие указывает на то, что некоторые больные выражают мысли нормально, пока отвечают на вопросы врача, но стоит им лишь начать говорить по собственной инициативе, как они начинают употреблять «неологизмы». Другие больные используют «новый» язык только тогда, когда дело касается их бредовых концепций (аффект). Нерешенным остается вопрос, действительно ли, как полагает Телие, используется глоссолалия incoscient et involontaire. Разумеется, в язык включается и ранее описанный автоматизм. Выражение «язык по выбору» не является удачным для случаев шизофрении с нарушением Я-концепции.

«Добрый день, чудеснейший господин профессор, замечательнейший высокоблагороднейший господин!» (Пациент получил от своего врача-женщины маленький подарок.) «Чем же вы отблагодарите доктора?» - «Я думаю подарить чудесной нежной фее чудесное коричневое шелковое платье». – «Почему Вы так вычурно выражаетесь?» - «Иногда так само получается, что-то своеобразное, дробное, праздное вплетается в мое повествование, не знаю, откуда это берется.» - «А почему чудесный профессор?» - «Это нежно и глубоко. Надо попытаться закрепить страницу, это много значит… Эти слова сами вылетают, я по своей воле говорю намного короче.» (Вейдерих, 07/186)

Одна больная шизофренией в состоянии исхода (Гейдельбергская клиника) при одобрении врача, принявшего в ней особое участие, написала большое количество стихов. Некоторые из них представляют собой бессмысленный набор слов или показывают перечисления со скудной рифмой, другие же более содержательны [ Другие примеры см. Груле, « Психология аномального», с.119. ].

Я был знаком с психиатрами, не видевшими ничего в этих стихах, кроме всем известных словесных странностей и начинающейся языковой спутанности, и я знал дилетантов, тронутых формой стиха. Особое настроение шизофреников, то продуктивное, что временами возникает при общем шизофреническом настрое, кажется, в действительности нашло свое выражение в этих опусах так же, как и в некоторых произведениях изобразительного искусства шизофренических авторов. (Принцгорн). Эти стихи, насколько вообще можно ощутить специфическую ценность поэтического стиха шизофреников на строках и между строк, эти стихи говорят сами за себя и против воззрений Клейста на язык шизофреников [ Имело бы смысл изучить произведения шизофренических поэтов и писателей, задавшись целью проанализировать, насколько сила воздействия их произведений на публику определяется именно их заболеванием, а не их нормой, как полагает Арвед Пфейфер. ]. С уверенностью говорю, в их произведениях кроется не какая-то неопределенная демоническая сила, притягивающая читателей. Если бы психолог-литературовед исследовал сильное поэтическое воздействие произведений больного Гельдерлина (Hoelderlin), язык Лангбена (Langbehn), если северянин возьмется исследовать определенные произведения Стриндберга, то теория психологии шизофрении будет в определенной мере дополнена. Некоторые культуроведы уже поняли, что неумно было бы ограничивать компетенции, а надо дать возможность исследования тем, кто в этом разбирается. Мебиус (Moebius) плохо в этом разбирался, Ясперс – хорошо.

В вышеописанных случаях виден переход к языкотворчеству, которое нельзя признать просто спутанным или запутанным и которое неверно обозначают «минусом» функции, в то время как следовало бы считать это «другой» функцией. Ранее было слишком резко определено, что нарушение мышления находит свое выражение в языковом нарушении. Следует однако вспомнить, что у шизофреника другое мышление: более детальное, более концентрированное, возможно со смешением, субституцией, контаминацией (Карл Шнейдер). Было бы удивительно, если бы этому другому мышлению не соответствовал другой язык, но не в смысле экспрессии, как при глоссолалии, а в своей описательной функции. Если я по-другому думаю, я и говорю по-другому, я говорю другое, и это другое нельзя обозначать как нарушение. Я приведу несколько примеров, позаимствованных у Карла Шнейдера. «Эта бестолковая Мина сделала наш дом почти что крепостью Вартбург», «Я бы с радостью таскала ведра с водой и так развивала бы свою душу как христианка». Я не согласен со Шнейдером, нашедшим в этих высказываниях языковую спутанность. Эти фразы не кажутся мне ни спутанными, ни запутанными, ни бессмысленными. Напротив, они представляются мне разумными, правда, несколько странными. Вот пример Мэтте (с. 12): «Подготовка к политической зрелости и меткости вследствие достигнутых целей должна представлять собой главную причину пребывания в Берлине.» Мэтте отмечает в данном примере тенденцию к лаконичности, обоснованности, детальной детерминированности, конкретизации, законченности и объективности, оценивая эти качества как положительные. Я могу лишь согласиться с этим исследователем и приветствовать его попытку – замечу, первую попытку – увидеть нечто ценное в слоге шизофреника.

Французские авторы детально занимались проблемой языка шизофреников. Телье различает

языковые неологизмы в плане синтаксиса и лексики. Если обе формы встречаются одновременно, то получается истинная глоссолалия. Ценак (Ce’nac) выделяет глоссоманию (Glossomanie): рифмы и игру слогов (как выражение общего возбуждения, ментального автоматизма – automatisme mental). Исследователи не придают большого значения некоторым различиям в оценке этой проблемы. Так, Ценак считает истинную глоссолалию новым языком, Телье определяет ее лишь как жаргон. Глоссолалию можно считать и языковой стереотипией (Лефевр – Lefe`vre). Телье сообщает о случаях, когда языковая аномалия начинается с некоторых особенностей, странностей. Так, один больной постоянно употребляет «посредством» в значении творительного падежа, причины, источника сообщения; вместо «Моя кузина плохо себя вела» - «Моя кузина вела себя по-нехорошему», вместо «Мою мать разбил паралич» - «Моя мать проживает в параличе».

Следующая стадия – употребление непонятных (но вовсе не бессмысленных вследствие этого) предложений. «Он ответил по первому впечатлению от этого человека: «Мы знатные, древнего рода, но воспользоваться этим можем только посредством учреждения.» «Посредством её племянницы мы отталкиваем наше исчезновение». Наконец, встречаются настоящие переводы, т.е. регулярно встречающиеся слова с другим смыслом: kabilier=finir (заканчивать); kabilie=finit; kabil=fini.

И, наконец, французские авторы приводят примеры образования совершенно новых слов, значение которых не удается «вычислить»: kordobe’ne’, deseratome’, strakabil.

Другая теория о языке шизофреников утверждает, что здесь речь идет о псевдо-спонтанных выражениях, в действительности же имеет место какое-то органическое «давление». Согласно этой теории, язык шизофреников рассматривается как языковое нарушение, сравнимое с прочими языковыми нарушениями. Мне эта параллель представляется неудачной уже потому, что человек с действительным языковым нарушением хочет сказать по-другому, но не может. Нетерпение, встречающееся у больных с различными афазиями или при параличе языка, а также некоторые другие черты их поведения свидетельствуют о том, что они осознают свой дефект, свою несостоятельность. Конечно, бывают больные-органики, которые вряд ли осознают свой дефект, или некоторые паралитики с рудиментами речи. Но большая часть таких больных слабоумны и по этой причине не сравнимы с шизофрениками. Но я не разу не встречал шизофреника, высказывающего какое-либо нетерпение или отчаяние при проговаривании своей тарабарщины, если окружающие его не понимали [ Глоссолалик также далек от нетерпения ]. Шизофреник со спутанностью языка похож со своими непонятными выражениями скорее на человека, действительно говорящего на «иностранном» языке. Одна такая больная охотно объясняла врачу слова своего языка. Так, слово «причастие» - “Kommunion” в переводе больной шизофренией означает «как-то имел корову» - “gehabt moggel mals ein”:

Ko=gho=geho= (диалект.) имел,

mu=”Muh”=корова, на диалекте moggel,

ni=часто перед mals (niemals)=mals=разок,

on=франц.”un”=один раз.

А вот неологизм “le Komlarah”=врач. Почему так? Больная рассказывает: в деревне болела одна женщина, никто не мог ей помочь. Вдруг женщина видит: из-за угла выходит врач. Она крикнула ему на диалекте: «Зайди ка!» (“Komm mal ran!”). Из этого выражения получилось le Komlarah. А в Оденвальде, где немного другой говор, это будет звучать как le Kimlareh. Так объясняет эта больная, объясняет спокойно и осознанно, с правильным построением предложений и понятно. Трудно, наверно, согласиться с Клейстом (Kleist) и полагать здесь сенсорно-афазическое нарушение?

Как бы ни были велики сомнения относительно «органического» характера языка шизофреников, стоит изучить и эту позицию, разработанную Клейстом. В соответствии с этой точкой зрения, мы имеем дело с: 1) мнестическим нарушением, потерей речемоторных следов воспоминаний (sprachmotorische Erinnerungsspuren) и 2) раскоординированием языкового отказа (Inkoordination der sprachlichen Entaeusserung). В первую очередь нарушены звуковые сочетания и структура слова. Больные страдают невозможностью произнести отдельные звуки (из практики Клейста: с, ш, ц, р, п; у Адольфа Шнейдера –Adolf Schneider – к, ц, с). Больные якобы не могли произнести эти звуки, это апраксия звукообразования, и здесь четко прослеживаются связи с моторной афазией. Я лично придерживаюсь противоположной точки зрения и решительно отрицаю «невозможность»: я предполагаю здесь игру, «желание жить по-другому» (anders Wollen). Об этом будет сказано в главе о странностях. Таким образом, если кто-то в один прекрасный день изберет не немецкую, а латинскую орфографию, это еще не будет означать, что по-немецки он писать не может, хотя с годами ему, может быть, станет труднее писать. Если шизофреник говорит «бабочка бабочит», вместо «бабочка порхает», то в этом нет ни малейшей афазии; больной, пошутив, исказил слово «порхает», превратив слово «бабочка» в глагол. (Прим.перев.: Немецкое слово «порхает» звучит как «flattert». Если чуть-чуть переставить звуки, получится «faltert» - «бабочит» от «Falter» - «бабочка»). Клейст полагает, что новые словообразования (специально для бредовых концепций) являются парафазиями; я не вижу ни малейшего повода для такого предположения. Я считаю вопреки вышеупомянутым глубоким соображениям , что причиной к образованию неологизмов является игра слов, рифмы и прочие чудачества. Только шизофренику может прийти в голову мысль путем непростых ассоциаций разглядеть в «Аполлоне» («Apollo») «бесполюсного» («pol-los»). Можно проанализировать множество случаев такого словообразования (Тучек – Tuczek). Стоит вспомнить, что подобное встречается и у здоровых людей:

*музыкальный, декламаторский – получается «музыкаторский»;

*пораженный (наполовину удивленный) – получается «подивленный»;

*«Он стреляный воробей» и «Он тертый калач» - получается «Он стреляный калач» (Мерингер-Майер, Шпитцер – Meringer-Mayer, Spitzer).

Но если здоровый человек в последний момент спохватывается, то он не допускает такого смешения. Шизофреник, напротив, имеет тенденцию смаковать такую лингвистическую игру, искать такие возможности. И среди здоровых образованных людей немало таких, которые пользуются языковым материалом по своему усмотрению. К этому особенно склонен еврейский моторный тип (акрофонические перестановки, игра слов и т.п.). У меня есть знакомый, который, когда он в хорошем настроении, использует в своей речи такие штучки, но только если они исполнены смыслом и подходят к ситуации. А если общий ход разговора не располагает к таким шуткам, он подавляет, хотя и с трудом, желание поиграть словами (вспомним язык и стиль Симмеля –Simmel). Ну, а если мой знакомый устал, тут уж у него с языка срываются нескончаемые трудно переносимые каламбуры [ Больше об этом будет сказано в главе о странностях ].

По поводу внешнего сходства с языком сновидений было много сказано.

Вторым пунктом среди шизофренических нарушений языка является словарь и выбор слов больными (Клейст). Здесь речь идет не о собственно словарных выпадениях (Worterinnerungsverlust), а о всё же имеющихся трудностях в подборе нужного слова, что ведет к описаниям (лестница – необходимая часть, соединяющая этажи в доме). Наряду с этим обнаруживается оскудение словаря и расширение применения отдельных излюбленных выражений. Существует и противоположная теория: об обеднении словаря у шизофреников речь может идти лишь настолько, насколько это случается среди молодежи, когда какое-либо модное словечко употребляется к месту и не к месту вместо множества других слов. Что касается описаний, то они будут рассматриваться в главе о странностях, языковых шутках. Это не дефект, а «желание жить по-другому».

К третьей категории относятся нарушения порядка слов, синтаксиса, что сравнимо с аграмматизмом и параграмматизмом. Пример Клейста – Шнейдера наглядно демонстрирует первое нарушение: «Поскольку сегодня дневным санитаром постоянно кроме пищи выдавались приказы назначать непорядок.» Здесь имеет место упрощение языка: отсутствие частиц и союзов. В качестве примера на параграмматизм приведем следующее предложение из того же источника: «Мы мальчики их родителям или тем, которые опустошают собственным государственным специальным рекомендациям. Ученик сапожника, вместо того чтобы он себя уклоняется от особой грани, он предается низменному осуждению.» Пример Бинета (Binet): «Снежок оконная рама попал, другой мальчик наказан». В этих примерах имеется большое количество неверно употребленных словоформ, ходульных выражений (Stelzensprache): сенсорно-координаторное нарушение с парафазиями и т.д. Здесь также существует противоположная теория: больной не вынужден так говорить, он хочет так говорить, у него такой взгляд на вещи. Один и тот же больной пишет то с аграмматизмом, то с параграмматизмом, а в следующий момент общается совершенно нормально. Если ставить под сомнение спонтанность такого поведения, то скорее приходится предположить непреложность позиции больного, а не непреложность дефекта; скорее плюс, чем минус. В этой связи стоит вспомнить историю: начало так называемых экспериментов на реактивность(Reaktionsexperimente) в экспериментальной психологии. Когда были выявлены первые типичные различия моторной и сенсорной реакции, думали и о самобытном конституционально обусловленном поведении. Лишь позже признали, что и в этом вопросе речь идет не о «невозможности действовать по-другому», а от позиции, от которой больного можно отучить. Клейст и Шнейдер обращают наше внимание на то, что при кататонической форме шизофрении имеют место одни языковые нарушения, а при параноидной – другие. В первом случае наблюдается звуковая апраксия, моторно-афазические нарушения выступают, как правило, в паре с общей затрудненностью вербального выражения мыслей и с монотонным ритмом и мелодией. Наблюдается также оскудение лексики, аграмматизм, замедленный темп, монотонность языковой мелодии, нарочито бессмысленная акцентуация, стереотипии. При параноидной же форме шизофрении наблюдаются парафазические нарушения в звуковом порядке (Lautfolge) («неологизмы»), употребление существительных в значении наречий (adverbiale Verwendung der Substantive), причудливые сравнения, новоизобретенные сложные слова (сенсорно-афазические) в избытке, параграмматизмы, словесная окрошка, скудные акцентуации.

Эти частые наблюдения, безусловно, верны, однако их можно и по-другому сгруппировать. Давно уже было замечено, что чем «чище» паранойя у шизофреника, тем меньше у него всяческих аномалий в моторике (в широком смысле), и тем больше будет наблюдаться аномалий у больного с большими кататоническими элементами. Само обозначение «кататония» указывает на то, что сильно затронута сфера моторики. Невыясненным остается вопрос, почему органический шизофренический процесс обнаруживает в одном случае одну, в другом – другую симптоматику. Также неизвестно, почему при одном виде мании переизбыток импульсов находится прежде всего в области мышления и во вторую очередь в области языковой моторики, а при другом виде мании затронута прочая мускулатура. Механизмы блокировки (Sperrung), амбивалентности, странности (Verschrobenheit) проявляются в одном случае более в психической области, в другом – в горе-моторной (auchmotorisch) сфере (кататония). Аппарат моторики подчиняется то полуосознанно произвольным, то бывшим ранее произвольными, а теперь автоматически произвольным, то автоматически не замечаемым импульсам, в обычных условиях не поддающимся волевым приказам (состояние транса) импульсам; а порой этот аппарат моторики подчиняется механизмам вне области воли, «глубинным» механизмам. Но этот аппарат всегда стоит «в подчинении». Конечно, можно предположить, что у больного этот механизм не функционирует нормально. Но об этой аномалии здоровое сознание сразу же получает сигнал, исключая случаи, когда больной не осознает своего дефекта. Но именно эти довольно распространенные случаи требуют совершенно нового психологического рассмотрения. Однако я не буду этого касаться. На страницах данной работы речь идет только о шизофрении. А с этих позиций было бы искусственным предполагать наличие какого бы то ни было изолированного заболевания моторики. но не стоит забывать, что наряду с психическими симптомами шизофрении встречаются и первично соматические (primaer koerperliche), среди них моторные. Розенталь (Rosental) опубликовал уже в 1920г. работу на эту тему, и позже подобные опыты неоднократно подтверждались (Клейст). Рассмотрение этих соматических первичных симптомов не является задачей данной работы; здесь речь только о психологии (см. Фрейсберг - Freusberg, 1886г.). С речью дело обстоит точно так же. Старинная проблема соотношения мышления и речи с точки зрения патологии звучит так: имеет ли место изолированное нарушение речевого механизма. Некоторые опыты показали, что отсутствие или паралич исполнительного органа (Erfolgsorgan) отнюдь не препятствует возникновению представления (проекта) соответствующих движений. Человек с ампутированными ногами также может представить себе их движение (создать проект движения ногами); его живое воображение толкает его к тому, что он встает – и падает. Видимо, у человека с ампутированным языком было бы такое же положение, но этого нельзя проверить. Другое дело, когда поражен не исполнительный орган, а его нервные центры. Наше чистое мышление имеет моторно-сенсорную основу, и маловероятно, что оно может существовать совершенно автономно, вопреки утверждениям наших противников с их доказательствами, которые можно трактовать неоднозначно. Так называемое образное мышление, мышление картинками (Denken in Bildern) – вовсе не мышление, а представление [ При этом эти представления могут иметь между собой мыслительные связи ]. Если это характерно для очаговых заболеваний (Herderkrankungen), то оно тем более действительно для шизофрении. Утверждение, что при шизофрении имеется самостоятельное, изолированное языковое нарушение, имеет двоякий смысл. Если авторы данного утверждения имеют в виду, что шизофренические симптомы находят свое выражение преимущественно в области речевой моторики (языковые странности), то теоретически против этого нечего возразить, хотя и трудно проверить на практике. Если же предполагается, что здесь поражен изолированный языковой механизм (isolierter Sprachmechanismus) – непонятно, что под этим подразумевается, - механизм, который не зависит от мышления, то это, по моим представлениям, является мифом. Этому воззрению не противоречит предположение Клейста, что речевые нарушения встречаются независимо от нарушений мышления и спутанности содержания. Глоссолалию, определенно, можно считать речевым нарушением – Stoerung der Rede [ Сюда относятся и некоторые виды речевых нарушений- (Stoerung des Sprechens - в сумеречном состоянии по Ганзеру – Ganser) ] и, видимо, у страдающего глоссолалией тоже нет ни нарушения мышления, ни спутанности; однако мне всё же представляется абсурдным рассматривать глоссолалию как изолированное речевое нарушение при органическом или системном заболевании. Когда шизофреник-шваб с большим трудом говорит на сценическом немецком (Прим.перев.: «Немецкий сценический язык» - это литературный немецкий язык, на котором говорят со сцены, по радио, телевидению, которому учат в школе. Однако в Германии многие люди говорят на диалектах, которых в стране более десятка: швабский, баварский и др.), то, по моему мнению, это то же самое, как, если бы он говорил вычурным языком, например, с аграмматизмом; но кто бы решился утверждать, что этот сценический немецкий шизофреника является «изолированным языковым нарушением» [ При шизофрении известны и такие «языковые нарушения (Sprachstoerungen)» - sit venia verbo, - при которых аномальным является только регистр, построение слов и предложений остается в норме. Нэкке – Naecke – описывает уже в 1894г. два случая, когда больные в зависимости от расположения духа (seelische Gesamtsituation) употребляли два совершенно различных регистра ]. Я подробно останавливался на моем категорическом несогласии с позицией Клейста не ради полемики, как всегда неинтересной, а для того, чтобы представить на суд читателя обе точки зрения. Может возникнуть недоразумение, будто я выступаю против «органического» генеза языковых аномалий при шизофрении. Отнюдь нет. Я только считаю, что эти аномалии относятся психологически понятно к вторичным симптомам шизофрении и ничего общего не имеют с очагами (Herd), системами и т.п.

 

Продолжение в следущем номере журнала