Дело Андрея Новикова. Психиатрию в политических целях использует власть, а не психиатры

Интервью Ю.С.Савенко корреспонденту «Новой газеты» Галине Мурсалиевой

Сокращенная редакция этого интервью была опубликована в «Новой газете» № 78, за 11-14 октября 2007 г., с. 15.

Изложение моего комментария принудительного лечения члена Союза журналистов и члена Союза писателей РФ Андрея Новикова в Вашей газете (№ 74. стр. 10) отражает глубину антипсихиатрических настроений в обществе и нуждается в комментарии.

Получилось, что психиатры в угоду властям ставят диагнозы «абсолютно адекватным», «не нуждающимся в лечении» людям. На самом деле, все значительно сложнее, драматичнее и даже мрачнее в перспективе.

Психиатры не ставили Андрею Новикову какого-то нового диагноза, диагноз, и вполне адекватный, был у него давно, с подросткового возраста.

--Юрий Сергеевич, обратите внимание, что диагноз был ему поставлен в советские годы, принесшие позорную известность карательной психиатрии. А в годы перестройки Новиков был снят с диспансерного учета.

Было бы неправильным отождествлять «карательную психиатрию» с «советской психиатрией». До этого никогда не доходило. «Советской психиатрии», а точнее «отечественной психиатрии советского периода» есть чем и гордиться. Нельзя также отождествлять «снятие с учета» и «снятие диагноза». С 1993 года «психиатрический учет» вообще не существует. Осталось лишь «динамическое наблюдение», которое назначается по решению комиссии в случае, если человек страдает «хроническим затяжным психическим расстройством с тяжелыми стойкими или часто обостряющимися болезненными проявлениями». Новиков таким расстройством не страдал и поэтому был «снят с учета». В начале 1990-х годов около 1,5 млн. человек были сняты с психиатрического учета, однако это не значит, что у них не было психических расстройств.

Хотя у Новикова был диагноз не болезни, а особенностей личности, но настолько выраженных, что – в соответствии с гуманной и научно выверенной традицией – приравнивается к болезни. Не случайно у него была даже группа инвалидности. Поскольку в таких случаях речь идет не о болезни, то неадекватно говорить и о лечении. «Расстройства личности» не лечатся, а только корректируются в периоды заострения и декомпенсации.

Проблема как раз в том, что и декомпенсации у Андрея Новикова на момент возбуждения уголовного дела не было.

-- Почему тогда его лечили галопередолом?

Галоперидол в каплях – превосходный корректор поведения, в такой форме его употребляют даже в пожилом возрасте. Декомпенсация у Новикова возникла в результате самого возбуждения уголовного дела и 43-дневного содержания на стационарной судебно-психиатрической экспертизе в палате, где над ним жестоко издевались бывшие уголовники. Между тем, это было предвидимо, и в его случае вполне можно было обойтись амбулаторной экспертизой.

Проблема в том, что Андрей Новиков не попал бы на экспертизу и в психиатрическую больницу, не будь грубо расширительной трактовки «опасности» в понятиях «экстремизм» (2002 г.) и особенно «профилактика терроризма» (2006 г.) в нашем законодательстве. Ни в одной демократической стране не судят за идеи, тем более высказанные в интернете на своем сайте, и уж подавно находящиеся в личном компьютере, как в случае А.Новикова. Но такие формулировки закона как «пропаганда и распространение идей терроризма» и «профилактика терроризма» (п.п. 2 «е» и 4 «а» ст. 3 Федерального закона «О противодействии терроризму») в силу отсутствия границ и градаций автоматически ведут к широкомасштабному злоупотреблению психиатрией, как в свое время и статья «за клевету на советскую власть» (в 1968-1988 гг.).

Власть сама порождает оппозиционеров и тем активнее, чем грубее и прямолинейнее она действует. Так, например, генерала П.Григоренко буквально вытолкнули в общественную борьбу с его любимого профессионального поприща. А вот потомственная в трех поколениях революционерка Валерия Новодворская сознательно избрала метод провоцирования власти как наиболее эффективный. Умная власть не попадается на это. Валерия Ильинична вышла с плакатом «Горбачев – фашист!». Судебно-психиатрическая экспертная комиссия в ПБ № 1 им. Н.А.Алексеева, в которую по ее требованию с помощью сухой голодовки были включены члены НПА России, не нашла у нее никакого психического заболевания, и ее предпочли отпустить.

В случае Андрея Новикова его талантливые тексты были прочтены буквально, одномерно, примитивно, варварски, людьми, лишенными художественного вкуса или напрочь его игнорирующими. Такие громят художественные выставки и подают иск на Библию (Независимый психиатрический журнал, 2003, 4; 2004, 4). Такие запрещали «Дьяволиаду» и «Собачье сердце».

Перед нами характерный пример использования психиатрии в политических целях, т.к. объективное судебное разбирательство, по крайней мере в конечном счете, не нашло бы состава преступления в предъявленных Андрею Новикову обвинениях. Но наличие давнишнего психиатрического диагноза позволило решить дело просто наиболее удобным образом. Это показательный пример крайне уязвимого положения людей неординарных, эпатажных, с «расстройствами личности», попадающих к психиатрам в силу расширительной трактовки понятия «опасности» и ставящих психиатров в положение «козлов отпущения».

-- Юрий Сергеевич, пожалуйста, объясните, почему психиатры так послушны и почему они согласны на такое вот положение «козлов отпущения»? Почему они не спорят? Почему не говорят: «Нет, в данном случае, вполне достаточно не стационарной, а амбулаторной экспертизы? Нет, этот человек в принудительном лечении не нуждается». Почему подписывают «приговор» -- «социально опасен»?

На самом деле, психиатры просто презентируют население, но в силу их особой профессии, имеющей дело с самым тонким и деликатным в медицине – душой человека, на них всего виднее происшедшие со всеми перемены. Пожалуй, это самое мрачное в нынешнем пейзаже: очередное массовое оносороживание. Сама общественная атмосфера – питательная среда для этого. Этим и определяется порядок приоритетов. Сейчас извечно мучительно противоречивая для медиков проблема двойной лояльности не вызывает никаких затруднений. Роль служащего своего медицинского учреждения перевешивает гиппократовы заповеди. Но за этим, конечно, еще и грубое администрирование по выстроенной вертикали.

В собственно профессиональном плане, важно подчеркнуть, что никаких диагностических и терапевтических расхождений у меня с психиатрами Ярославля и Рыбинска в отношении Андрея Новикова не было. Поэтому неполное изложение моего комментария в Вашей газете без сделанных выше разъяснений рискует только повредить ему.

-- Разве вы тоже считаете, что Андрей Новиков социально опасен и нуждается в принудительном лечении?

Не только я, никто из коллег из Ярославля и Рыбинска – участников консилиума – так не считает. Но мы заложники системы с ее инструкциями и стереотипами.

Смысловой эпицентр этой истории – автоматически начинающийся и неизбежный вал таких дел в ближайшем будущем, если не будут срочно четко оговорены критерии опасности, в частности, психопатологические.

--Какие нужно принять правила в профессиональном сообществе для того, чтобы не вернутся к карательной психиатрии?

Прежде всего, следует подчеркнуть, что в устах психиатра «социальная опасность» охватывает только его профессиональный, т.е. психопатологический аспект. Конечно, социальная опасность этим далеко не исчерпывается, но дело как раз в том, что в случаях легких психических расстройств, когда, например, уголовное дело разваливается, традиционный у нас обвинительный уклон, за неимением весомых доказательств, пытается выжать максимум из ссылок на психические расстройства, как нечто такое темное, иррациональное, при котором якобы человек на все способен. За этим стоит расхожее обывательское заблуждение относительно особой опасности психически больных.

Но для профессионала это далеко не так. Для него все определяет конкретный клинический контекст, который позволяет в каждом индивидуальном случае говорить не просто о риске опасности, а рисках агрессивности, суицидальности, виктимности (стать жертвой), деструктивных, авантюрных и других действий. Причем говорить достаточно дифференцированно, с разными вероятностями. Собственно, сам профессионализм состоит прежде всего в знании типовых ошибок в своем предмете и умении прогнозировать различные риски.

Это делается на основании развернутого многомерного клинического диагноза, с указанием синдрома, типа течения, стадии развития, наличия прогредиентности (тенденции к утяжелению), дефекта, его степени и структуры, а также «диагноза» личности и состояния ее компенсаторных механизмов в конкретной для нее жизненной ситуации. Наиболее выразительным примером сложных нелинейных связей и необходимости профессионального участия может служить громадная дистанция между активно выговариваемыми суицидальными намерениями и даже их демонстративными попытками и неброским вынашиванием таких планов, что на порядок опаснее. Но только профессионал вправе на ответственные решения в таких случаях, так как демонстративный истерический фасад нередко сопровождает и тяжелые стойкие психические расстройства. Всякий раз важно суметь оценить глубину этих расстройств в рамках двух из основных типов – импульсивного и бредового или сверхценного. Это касается и риска агрессивных действий, где психиатры рискуют головой. У нас опасная профессия, психиатров убивают.

Наиболее важные характеристики опасности зафиксированы в законе о психиатрической помощи, который впервые предписал опосредовать через судебную процедуру все три градации недобровольных мер: освидетельствование, стационирование и лечение. Согласно закону, выделяются три типа и одновременно градации опасности:

ст. 29 «а» - непосредственная опасность для себя и окружающих;

ст. 29 «б» - полная беспомощность;

ст. 29 «в» - существенный вред здоровью без оказания психиатрической помощи.

В течении пяти лет, с 1998 по 2003 гг., Государственный центр социальной и судебной психиатрии им. В.П.Сербского инициировал три попытки провести через Госдуму изменения и дополнения в закон о психиатрической помощи, которые существенно сокращали его демократические завоевания 1992 года. В частности, снимали в понятии «непосредственная опасность» определение «непосредственная», что делало границы опасности резиновыми, открывая дорогу недобровольным мерам в принципиально больших масштабах, профилактически. Такие шаги имеют качественно различный смысл в условиях устоявшихся демократий, где право сакрализовано, где оно над властью, и в странах, где правит не закон, а правят законами. Эти попытки предпринимались сторонниками полицейской психиатрии, т.е. приоритета защиты не психически больных, а от больных, приоритета государства и общества, а не личности. Между тем, в соответствии с моральными традициями, международным правом и нашей собственной Конституцией, приоритет всегда отдается слабой стороне.

Но после того, как удалось не допустить этих изменений, в течение нескольких последних лет 29 статья закона о психиатрической помощи стала толковаться так, словно эти изменения внесены. Непосредственной опасностью стали называть громко заявляемые претензии, как в случае Ларисы Арап, назойливые приставания, как в случае Елены Поповой, и, наконец, эпатажные тексты в личном компьютере, как в случае Андрея Новикова. Опасностью стали называть: участие в акциях протеста, голодовки протеста, реакции протеста против неожиданно и грубо используемых недобровольных мер, т.е. провоцируя сопротивление, и т.д. и т.п. Уже появилось сообщение о приглашении в ПНД за письмо Президенту, как встарь, когда самым простым способом попасть в психиатрическую больницу было послать телеграмму Брежневу. Безопасность и, прежде всего, госбезопасность, уже превратились в идею фикс: «информационная безопасность», «психологическая безопасность», «духовная безопасность»! Уже достаточно заявления соседей или сослуживцев для избыточных профилактических мер, отрицательные последствия которых не обсуждаются. Все это создает психиатрии и психиатрам отпугивающий образ.

Наконец, особняком стоят судебно-психиатрические случаи, т.е. когда люди с психическими расстройствами совершают различные правонарушения. Между тем, здесь часта коллизия вынесения судами определения о принудительном лечении, когда таковое бессмысленно в силу кратковременности психического расстройства, и людей держат минимум по полгода в больнице, вопреки собственным декларациям о неуместности пропорциональной связи между характером деяния и сроком лечения.

В спорах с коллегами - сторонниками полицейской психиатрии - хорошо видно, что каждый из нас отталкивается от своего конкретного опыта: судебные психиатры часто имеют дело с убийцами, мы – с общественными деятелями, подвергшимися репрессиям. Отсюда следует необходимость всякий раз конкретного анализа, а не следования каким-то жестким односторонним установкам, и недопустимость отрыва судебной психиатрии от общей психиатрии, что уже произошло в нашей стране. В результате, уровень судебной психиатрии значительно упал, многие судебно-психиатрические экспертные акты не выдерживают никакой критики, не выполняют даже инструкции по написанию экспертного заключения. – Это прямое следствие полного монополизма и огосударствления судебной психиатрии, несвоевременного выделения ее в особую, чисто государственную профессию. Такого не было даже при советской власти.