Из «Этики» Николая Гартмана (отрывки из глав)

Глава 46. Храбрость

а) Участие личности и моральная отвага

Мудрость есть ценность направляющей инстанции в человеке, храбрость - его исполняющей. Мудрость лежит во всеобщем ценностном направлении широты, храбрость - в направлении силы, свободы, активности, способности страдать. Самый мудрый ценностный взгляд бессилен, если его не поддерживает некая действующая сила, которая не уступает сопротивлению, - в том числе и там, где на карту поставлена собственная личность с ее жизнью, благополучием, счастьем.

Наиболее яркие проявления этой ценности - это внешняя "храбрость", способность пролить кровь и отдать жизнь, спокойствие перед лицом опасности или - как называли это древние - "мужественность" (andreia, virtus). В древности у воинственных народов храбрость приравнивалась к добродетели вообще.

Но в себе эта ценность является более общей. В данном случае имеет место и решительность, и настойчивость, и выдержка; то есть храбрость повсюду там, где на самом деле есть риск, где требуется задействование личности или настоятельно необходимая жертва. Нечто от этого есть; возможно, во всяком подлинном стремлении, по меньшей мере, пока оно рискованно. В этом общем значении andreia имеет смысл "мужества" вообще.

Для самостоятельности этой ценности характерно, что она существует независимо от ценности цели, для достижения которой происходит задействование. Храбрость может, как храбрость Катилины, быть "достойной лучшего дела". Можно, таким образом, нравственно осудить дело, и все же восхищаться мужеством, которое было в нем проявлено. С превратным представлением о храбрости как безрассудной отваге, игре с опасностью (которая может дойти до погони за сенсациями) эта отделяемость от цели не имеет совершенно ничего общего. Одно было и остается именно подлинной храбростью; если даже дело плохо, то все-таки субъективно остается вера в нее, которая и является предпосылкой задействования. Другое только внешне напоминает смелость и преследует цели, которые лишь кажутся серьезными. Только полное сознательное задействование личности в дело с риском потерпеть неудачу, - что возможно, когда для кого-то ценность дела представляется более высокой, чем ценность собственной личности - есть подлинное мужество, имеющее самостоятельную нравственную ценность.

Эта нравственная ценность уже на самой своей примитивной ступени имеет характер преодоления себя самого. Самоопределение это может дойти до самоотречения и самопожертвования. Парадокс заключается в том, что возрастание мужества и силы, присущих поступку, прямо зависит от степени сопротивления. Характеристика ценности настоящей храбрости заключается именно в том, что с увеличением препятствия, риска, опасности ценность не уменьшается, а растет, как бы усиливаясь в сопротивлении. Как если бы с усложнением препятствий в человеке высвобождались все новые и новые моральные силы.

Этот психологически загадочный феномен этически вполне понятен. Мужество, в сущности, - акт свободы. Свобода же никогда не наличествует как существующий факт, но всегда возникает впервые в данном конфликте, причем зависит от степени напряженности конфликта. Никто не знает самого себя в этом пункте до тех пор, пока жизнь не испытает его. Один беспечно берет на себя слишком много и пасует при первых признаках бедствия. Другой робок, пока ничего серьезного с ним не происходит, но в критические минуты он оказывается сильным и неколебимым. Здесь проявляется своего рода скрытая прочность самой личности. В ней и состоит добродетель храбрости.

б) Нравственное мужество и радость ответственности

Риск всегда бывает там, где берут на себя не только реальные последствия, но и моральную ответственность. Такая ответственность может затрагивать многое, в зависимости от того, что личность ставит на кон. Это не обязательно будет тело или жизнь, это может касаться и чужого благополучия, счастья, судьбы. В этом случае происходит свободное определение самого себя через определение других. Мужество приобретает здесь морально более глубокое значение воли к ответственности, взятия на себя вины. Всюду, где отношения ставят какого-либо человека на руководящее место, мужество совершить поступок есть в первую очередь функция способности к ответственности и радости ответственности. Вмешательство в чужую жизнь - а даже повседневность среднего человека требует этого изо дня в день - это для каждого, у кого есть совесть, несравнимо больший риск, более тяжелое испытание на мужественность. Ибо здесь он берет на себя опасность, вину. Несмотря на это, радость ответственности, которая перед виной не останавливается, является морально большей величиной, страх же перед ответственностью, трусость, менее ценны. Дело заключается в нравственном мужестве, в нем имеет место кризис.

В действительности всякое мужество совершить поступок (активность) одновременно есть мужество страдать и переживать последствия, неудачу, нести вину. Наиболее ярко это видно в великих примерах, в геройстве и нравственном величии; менее заметно - в малом, в конфликтах обычной жизни. И однако в принципе и здесь и там имеет место одно и то же. Каждый конкретный конфликт требует мужества решения. Морально трусливый всегда будет склонен держаться пассивно, позволяя всему идти своим чередом, не думая о том, что он тем самым делается виновным - причем виновным в особенности. Это только кажется, что трус остается непричастным; в действительности же то, что было в его силах изменить, ложится на него бременем. Самообман только маскирует моральную лень, неспособность к инициативе, к ответственности.

Нравственная жизнь есть риск и требует мужества во всех своих проявлениях. Наряду с мужеством совершить поступок имеется мужество выражать свои убеждения, мнения, мужество говорить правду, признаваться в чем-либо, даже чтобы мыслить нужно мужество; не меньшее мужество - быть самим собой, адекватно оценивать собственные ощущения, быть личностью, мужество испытывать большие чувства, любить, проявлять страсть (здесь особенно имеют место ложный стыд, страх перед людьми, трусливое притворство); существует даже мужество жить, переживать, переносить испытания и искушения, равно как и мужество быть счастливым. Выходит так, что и мудрость, претендующая только на "причастность", тесно связана с более сложной добродетелью храбрости.

Глава 47. Самообладание

а) Swjrosunh и egkrateia

То, что древние называли swjrosunh, при обычном переводе как "благоразумие" искажается. Не о каком-то глубокомыслии идет дело, но о ценности душевной меры или соразмеренности, о сдерживании всякой разрушительной чрезмерности и о моральной силе самообладания. Это лучше всего выражает стоическое понятие egkrateia, означающее "пребывать в собственной власти", быть господином над самим собой.

в) Послушание, дисциплина, формирование характера

Самообладание... низшая среди ценностей добродетели (так считал уже Платон), минимальное требование, которое может поставить перед собой человек...

Популярная мораль достаточно часто совершает ошибку, принимая "дисциплину" за нравственность вообще. Это точно так же ложно, как и односторонняя мораль справедливости или храбрости.

Глава 59. Недостаточность системной картины

в) Результаты иерархизации ценностей

...Храбрость стоит выше самообладания, вера и верность выше храбрости, дарящая добродетель и личностность в свою очередь выше храбрости...

с) Типы закономерности в таблице ценностей

...Ценностная таблица имеет свои структурные законы... Можно выделить шесть типов законов связности:

I группа 1. Законы отношения наслоения.

2.   Законы отношения фундирования.

II группа 3. Законы противоположности.

4. Законы комплементарного отношения.

III группа 5. Законы высоты ранга.

6.   Законы силы ценностей.

Глава 77. Ответственность и вменение

а) Ответственность как реально-этический факт

...Существо берущее на себя ответственность и несущее ее, каким-либо образом должно быть способно к такого рода взятию и несению. Однако строгое понятие именно этой способности есть не что иное как понятие нравственной свободы. Следовательно, надо полагать, вместе с этой способностью к ответственности личности необходимо дана ее нравственная свобода.

б) Признак личной свободы в несении ответственности

Пожалуй, невозможно отрицать, что это, наконец, является действительным аргументом в пользу свободы. Его основательность еще предстоит обсудить особо. Но насколько можно утверждать, что здесь налицо очевидное отношение следования, о сознании самоопределения этого сказать нельзя.

Однако в то же время ясно, что та свобода, которая выводится из данного аргумента, есть подлинная индивидуальная свобода личности, а не только автономия принципа или какого-то всеобщего практического разума. Ключевой пункт, в котором это становится ясно, это ручательство человека всей своей личностью за свое поведение. Ручательство это означает не только взятие на себя ответственности за последствия, насколько они действительно касаются собственной личности, но и соотнесение с собой всех внутренних, идеальных следствий (аксиологических), равно как и реальных, даже в той мере, в какой они затрагивают лишь чужие личности. Инициатор видит себя внутренне затронутым всем, что происходит по его инициативе, и даже только могло бы произойти; он знает самого себя как того, на ком отражается все - причем не только фактически инициированное. Поскольку он поступает совершенно сознательно, он еще до какого бы то ни было действия соотносит с собой как с зачинщиком каждое возможное следствие. Эта обратная связь является априорной, она не предполагает упомянутого ручательства. Она существует и там, где предвидения человека не достаточно, чтобы обозреть последствия. Личность в своей инициативе как раз берет на себя риск, заключающийся в недостаточности предварительного взгляда.

Свобода, проявляющаяся в принятии и несении ответственности, не является и стоящим за сознанием принципом, свободой "до сознания", метафизическим фоном. Она есть в строгом смысле свобода индивидуального нравственного сознания. Здесь исполняются оба основных требования, кантовское и лейбницевское: автономия сознания с одной стороны и автономия индивида с другой. И та и другая, взятые вместе, в точности дают то, что требуется на втором и более высоком уровне проблемы: свободу индивидуальной сознательной личности в отношении нравственного принципа, то есть свободу, которой открыт выбор За или Против перед лицом требования долженствования. Это вторая автономия наряду с автономией нравственного принципа - в смысле второй антиномии свободы. Ибо та есть как раз антиномия двух автономий.

К ответственности всегда имеют отношение две инстанции: ответственная и та, перед которой несется ответственность. Вторая есть нравственный принцип - таковой инстанцией выступает всякая ценность, - первая есть личность со своей способностью исполнять или не исполнять требование принципа. Если бы личность как таковая была подчинена принципу как природному закону, то она была бы в его власти и не имела бы наряду с ним никакой автономии. Но если бы она пребывала совершенно безо всякого контакта с ним, без ценностного чувства и без восприимчивости к требованию, то она тем более была бы гетерономной; она не имела бы ничего, в связи с чем принимала бы решение. Ибо в связи с какой иной закономерностью она его не принимает; во власти всякой иной она и так пребывает слепо. И в том и в другом случае она не имела бы ответственности. Но на ней постоянно лежит ответственность, она берет ее на себя на каждом шагу, который она совершает в жизни, и несет ее как нечто полагающееся ей само собой разумеющимся образом - часто лишь смутно догадываясь о ее тяжести, а нередко ясно осознавая и желая нести ее даже там, где это бремя угрожает подавить ее. Это свидетельство личной автономии в ней, зримый признак ее свободы.

с) Вменение, вменяемость и претензия на вменение

В одном ряду с фактом ответственности стоит факт вменения. Он не идентичен нравственному суждению. Акт вменения существует независимо от альтернативы одобрения или неодобрения, и даже при полном отказе от суждения, каковой бывает у нравственно непритязательного. Яснее всего это до того, как свершится действие, - там, где можно наблюдать нравственный риск, который кто-либо по своей инициативе берет на себя; быть может, еще не видно, во благо или во зло это будет, но уже известно, что на личность того, кто совершит поступок, должна будет пасть заслуга или вина. В ней а priori - причем не рефлексивно, но наивным образом - просматривается подлинный инициатор и чувствуется ответственность, которую она на себя берет. Конечно, нравственное суждение предполагает такое вменение, но к нему не сводится.

В соответствии с этим и характер факта во вменении иной, нежели в нравственном суждении. Можно, например, заблуждаться в суждении, но во вменении как таковом оказаться правым. Можно вынося суждение (в том числе и одобрительное) встретить возражения со стороны оцениваемой личности, и одновременно вменяя соответствовать ее ощущениям. Возможно и обратное. Ведь во вменении как таковом не заключено вовсе никакой позиции; здесь присутствует исключительно признание инициативы.

При этом можно различать три ступени фактов.

Во-первых, сам акт вменения. Для него, в сущности, безразлично, действует ли он в отношении собственной или чужой личности. Вменение по своему характеру не является и индивидуальным актом, которым отдельный субъект обладал бы для себя. Оно совместно, представляет собой некий интерсубъективный акт, совершенно как всеобщность теоретических усмотрений. А именно: как и в случае последних имеет силу, что каждый, кто распознает ситуацию, необходимо вынужден выносить то же суждение, что и все другие, так и здесь: кто хотя бы только понял, что здесь действует какая-то личность, необходимым образом вынужден вменять ей ценность или неценность совершенного ею поступка. Эта "вынужденность" отнюдь не есть долженствование (Sollen), это - строгая необходимость; никто не может уклониться от подобного понимания.

Но это значит, что здесь налицо основное априорное отношение. Отсюда интерсубъективная общезначимость. Каждый с самого начала видит поступок личности - как собственной, так и чужой - с точки зрения свободы. Он не "испытывает" свою свободу, но предполагает ее до всякого опыта. Именно поэтому вообще действия личности ему представляются как "поступки", ее стремления - как воление, ее поведение - как нравственно релевантное. Это воззрение уже включено в сознание того, что имеешь дело с личностью. Но именно это связывает собственную личность с чужой, вменяющего и того, кто вменяет. Ибо последний имеет относительно себя самого то же самое воззрение. Что поведение личности ей вменяется есть общий атрибут всякой личности как таковой.

Поэтому второе - вменяемость личности. Она есть то, что соответствует акту вменения в той личности, которой нечто вменяется. Без нее вменение является ошибкой. Такая ошибка бывает, поскольку существует невменяемость. В подобных случаях, естественно, нет речи о свободе. Но ведь и в проблеме свободы дело идет отнюдь не о том, свободен ли всякий человек во всякое время и во всяком отношении, но только о том, существует ли вообще свобода личности или нет. если она существует вообще, то вопрос решен в положительном смысле. Пусть тогда наряду с этим существует несвобода - это в бытии свободы уже ничего не меняет.

Но как раз так дело обстоит с вменяемостью; она отнюдь не является сквозной, сопровождающей все человеческие состояния характеристикой. И этому соответствует то, что нравственное сознание вполне умеет отличать от нее невменяемость - по крайней мере в принципе, ибо в отдельных случаях оно именно в этом подвержено ошибкам. Дело однако в принципиальном различении. Но подлинная вменяемость, именно так как ее предполагает вменяющий - равно как и вменяющий самому себе - есть не что иное, как нравственная свобода. Таким образом, именно разница, которую здесь проводит даже наивный, свидетельствует в пользу бытия нравственной свободы. и здесь тоже, совершенно так же, как в случае несения ответственности, это не автономия принципа, и не автономия метафизического фона личности, но автономия самой личности в ее индивидуальной, сознательной воле - свобода воли в строгом смысле слова.

Но третья и решающая ступень факта вменения - это прежде претензия, которую личность выдвигает на вменение. Во всяком случае вменяемости нельзя доверять, если личность, которой она приписывается, отклоняет ее как неправомерную. Она может основываться на иллюзии, где личность ее не признает. Уже было сказано, что в этом пункте бывают иллюзии; и, быть может, стоит добавить, что всякая вменяемость, которая не признается самой личностью, остается глубоко сомнительной. Но это казуистический вопрос, который мы обсуждать не можем. Как свобода и несвобода распределены в жизни, и по каким признакам их узнают, пусть решают человековеды. Принципиальный вопрос единственно в том, существует ли вообще подлинная свобода личности. И этот вопрос получает неожиданное освещение благодаря тому факту, что существует и четкое, полновесное признание вменения со стороны той личности, в отношении которой оно действует.

Дело в том, что это признание может принимать весьма определенную форму. Высоконравственный человек не только вменением самому себе подтверждает вменение других, но он выдвигает и претензию на вменение; он даже усматривает ущемление своего человеческого достоинства, если ему отказывают во вменении его действий. Такой отказ он ощущает как провозглашение невменяемости, как отрицание его нравственного существа как личности, и потому как своего рода стеснение и унижение. Даже доброжелательно настроенное извинение - "обстоятельствами" ли или душевным "состоянием" - нравственно зрелый человек по праву отклоняет. Он хочет быть ответственным там, где он чувствует себя ответственным. Поэтому он заботится о признании своей вменяемости. Здесь для него на карту поставлено гораздо больше, чем в отрицательном нравственном суждении, вынесенном в отношении него: основная ценность его личности, ценность его свободы.

О ценностном феномене, который в этом присутствует, речь шла в таблице ценностей. Теперь же открывается оборотная сторона дела. В претензии на вменение заключено одно из сильнейших существующих указаний на этически реальное бытие свободы. Ибо эта претензия существует наперекор всякому естественному интересу, всякому удобству и всякой слишком человеческой слабости перекладывать ответственность на другого. Здесь проявляется реальная сила в сущности личности, которая там, где она находится на своей нравственной высоте, привносит в жизнь точку зрения совершенно иного рода. Это - точка зрения строгой личной автономии.

Нет теории, которая предоставила бы такую точку зрения. Скорее, теория заранее обнаруживает ее и вынуждена с ней считаться. Точка зрения эта ввергает теорию в труднейшие апории. Но теория не может отвергнуть ни ее, ни эти апории. Ей остается только со всей серьезностью заниматься этим.

Перевод с немецкого А.Б.Глаголева